Я удерживаюсь. Я не падаю. Немного ловкости тела, и я снова сижу, приваливший к идиотской балке, от которой почти даже затекла спина. Мне давно набило оскомину такое положение. Больше всего мне хотелось потянуться всем телом, размять руки... Например, еще одним ударом. Ой, кажется, я уже упоминала, что с удовольствием бы врезала Ризу? Поверьте, эта мысль греет ничуть не лучше, чем ее осуществление.
Как-никак, не всегда удовольствие доставляет только действие, но и его предвкушение.
Я раз за разом задаю себе вопрос — как и зачем я снова умудрилась вляпаться в такое положение. Почему, вместо того, чтобы осуществить давнюю мечту, я сижу здесь в компании последнего человека во вселенной, с которым я хотела бы оказаться? Я ведь даже почти поверила в то, что не все гиперионцы — эгоистичные мрази, готовые идти по головам, чтобы достигнуть своей выгоды. На Пандоре невозможно жить. Только выживать. Пытаться оказаться сильнее, чем все остальные, вот и все. А если ты не можешь быть сильнее — стань хитрее. Умнее, изобреательнее. Потому что, неизвестно, какое качество может спасти тебе жизнь.
Неподготовленные здесь не выживают. Они получают пулю в лоб, и становятся кормом для скагов, лишившись возможности получить нормальную могилу. Если ты не хочешь, чтобы тебя съели, позаботься о том, чтобы кто-нибудь потом сжег твое тело.
Но я не об этом думала. Я старалась сделать так, чтобы мертвых тел вокруг меня не было. Ох, нет, мне вовсе не жалко бандитов и двинутых на радиации психов, у которых давно был отбит мозг в голове, что от него только одно название. Да и то, не факт.
Но у меня была моя семья. Я совсем не помнила своих родителей, но разве это так важно? У меня был человек, который заменял мне отца, и любимая младшая сестренка. Пожалуй, Саша была той, о чьей жизни я думаю в первую очередь. И лишь потом можно позаботиться о себе. Я отдавала ей лучшие куски тканей для одежды, и меня совсем не волновало, что собственный жакет давно прохудился и износился, если сестре нечего надеть. Я всегда ей отдавала больший кусок еды, чем у меня самой. И слушать ничего не хотела про отказ. Я отгоняла от нее плохих ухажеров, которые были ее недостойны, и терпела рядом с ней лишь тех, кого нужно было держать при себе для дела. Например, Августа. Если бы не его связь с "Гиперионом" и возможность сбыть поддельный ключ, получив десять миллионов долларов, я бы гнала его от моей сестры поганой метлой, а лучше — шоковой дубинкой. Не самая подходящая для нее партия.
Но, с другой стороны... Я вспоминаю свой с ним разговор, пока я шла в нужный коридор, а он не слишком прилично тыкал мне в спину оружием. Каким бы не был отбитым этот безмозглый сынок Вэллори, а все-таки Саша ему даже действительно нравилась. Да и она в нем была заинтересована. Она знала, что мне это не понравится и молчала, но неужели сестренка думает, что я слепая? Впрочем, ладно. Я все никак не привыкну, что Саша — уже давно не маленькая девочка и может отвечать сама за себя. Сейчас я волнуюсь за нее. У меня нет возможности выйти с ней на связь, нет возможности ее увидеть, обнять и убедиться, что она в порядке. Но внутренний голос снова напоминает мне, что сестра давно уже выросла и может позаботиться о себе сама.
А мне сейчас нужно подумать о себе.
Итак, прокрутим ситуацию еще раз. Какой-то странный незнакомец в маске, размахивая пушкой, ударил меня по голове, похитил, и заставил целый час смотреть на грациозный полет ракков, размышляя о вечном. Затем, притащил еще одного пленника, которым оказался Риз. И заставляет нас рассказывать все, что произошло, по очереди. Говорит, что убил бы нас, не будь мы нужны Гортис. Но хочет знать все. И мне приходится снова переживать эти события, вспоминая все, что произошло почти год назад.
Итог? Я в заднице.
И снова я слышу голос Риза, который пытается перевести стрелки на меня, обвиняя меня в том, что мы здесь — из-за меня, а он пушистый котик-жертва, которого заставляют сидеть в моей компании.
Поправка итога: я в заднице с дерьмом. Ну, отлично!
— Провалила?! — я снова поворачиваюсь к нему, щурясь. Жаль, что из-за связанных рук я не могу скрестить их на груди, морально отгородиться от этого парня, и выглядеть более убедительно. — Еще раз повторяю для тех, у кого интеллект чучела из "Мира Интересностей": если бы на сделку пришел Васкес, а не ты, и тебе не пришло бы в голову сканировать ключ, все кончилось бы гораздо лучше! План был идеальным, а ты его разрушил. Потому что ты все портишь, к чему прикасаешься, мудила!
Я зла. Я слишком зла на него, чтобы думать о чем-то другом. Все мои мысли занимает Риз, и то, насколько же сильно он сейчас меня бесит. Серьезно, меня в нем раздражает все. Начиная от его ублюдского поведения, и заканчивая внешним видом. И то, насколько же сильно дуракам везет. Он выглядит так, будто бы у него на спине надпись: "Я придурок, убей меня, ограбь и растащи на запчасти мои имплантанты!". Но он выходит сухим из воды. Постоянно. И ведь даже не старается для этого!
"Что, нашла себе достойного конкурента, Фиона? Ты тренировала этот скилл годами, а у него получается все с первого раза. Не это ли тебя тебя бесит?" — дурацкий внутренний голос ехидно шепчет, но я поспешно его затыкаю. Речь Риза спокойствия мне вовсе не прибавила.
— Ну и пускай. Пока твой дорогой Васкес обшаривал бы эту планету в поиске меня, Саши и Феликса, нас бы уже тут не было. А вы не обеднеете от потери такой мелочи, тупые мажоры, — я снова не могу оставить без ответа его реплику. Хоть и понимаю, что лучше бы научиться не обращать на Риза внимания, но получается плохо.
Мне снова нужно выпустить пар, его последние слова приводят меня в настоящую ярость.
— Да чтоб ты сдох! — в сердцах бросаю я в его сторону, уже окончательно теряя контроль. Слегка развенувшись в его сторону, я резко пинаю его ногой в бок, но все-таки не удерживаю равновесие, и падаю на землю. Но мой удар не прошел без последствий. Риз падает прямо на меня, и почему-то мне кажется, что он сделал это специально.
Лицом он утыкается в открытую зону моего декольте, и я понимаю, что его губы касаются ложбинки между груди и... И я понимаю, что настолько близко к себе никого не подпускала уже давно. И уж тем более, даже в голову не приходило, чтобы в таком положении оказался этот придурочный гиперионец.
— Я... Слезь с меня! — я с силой пихаю его коленом в живот, заставляя освободить мое личное пространство. Я чувстую, как от падения с моей головы упала шляпа, и пытаюсь подняться. Не выходит. Молодец, Фиона! Он этого тебе точно не забудет.
— Ладно, хрен с ним. Надо отсюда сваливать, но сначала освободиться. У светлой гиперионской головы есть идеи? — я чувствую себя раздосадованной, отвернувшись от него и скрывая это за последним предложением, столь сильно наполненном сарказмом. Я все еще лежу на земле, пытаясь выпутаться из веревок. Или, хотя бы упереться в землю ладонями, чтобы подняться. Потому что мне не очень нравится лежать на земле.
Но выбираться действительно надо. И не думать о том, что я почувствовала от этого короткого соприкосновения. На теле остались ощущения лежащего сверху Риза, а место, где касались его губы, словно горит огнем, вгоняя меня в жар. Ощущение постепенно отступает, но я уже ловлю себя на предательской мысли, что мне это было приятно... Нет, черт возьми, не было! И вообще, он тяжелый! Не об этом надо думать, а о том, как выпутаться из веревок и куда бежать.
Черт тебя дери, Риз, ты не помогаешь!

И кто же мог мечтать, что они будут законно бороздить просторы Галактики? Питер надеется, что он пожил около недели, а может целый месяц, по всем правилам и нормам, что прописаны у корпуса Нова в такой здоровенной книге. Интересно, они сами-то смогли дочитать ее до конца?
Все так прекрасно начиналось, но, как говорится, мастерство не пропьешь, и старые навыки и привычки дают о себе знать рано или поздно. Лучше б поздно. Но кто он, что бы просить и сетовать на свою слишком веселую судьбу?
Милано внезапно перекувыркивается, а по стенам начинает идти дрожь. Рубка ходит ходуном так, как будто весь корпус Нова решил дать одновременный залп по его любимому кораблю. Одна из линз многочисленных экранов в момент начинает покрываться паутиной трещин, и Питер хочет схватиться руками за голову. Его как раз только что выкинуло (не без помощи Ракеты) с управления, и он может сколько угодно хвататься за голову и ныть. Квилл слышит, как по всему кораблю начинают двигаться незакрепленные вещи: посуда, сталкиваясь друг о друга, звенит, пустые кресла пассажиров вертятся вокруг своей оси. Повсюду на него «сыплются» все новые и новые звуки: грохот металла, звон стекла, треск чего-то непонятного. Его любимый шедевр абстракционизма превращается в еще большее абстракционную картину. Питер не успевает чертыхаться, переключая тумблер в режим двух пилотов. Он понимает, что в данный момент отвлекать Ракету небезопасно для всех них. Нет, нападки со стороны енота он сможет вынести доблестно и без урона для своей гордости, но если сейчас они начнут спорить, чей маневр будет круче смотреться в космосе, и забудут про управление Милано, то корабль просто встанет посреди черной бездны на смех всем Нова, которые отправились на их захват. Вот уж тогда корпус знатно повеселится, когда повяжет всех Стражей, которые клялись и божились, что теперь будут законопослушными.
Он щелкает парой кнопок, что бы в этой суматохе Милано начал диагностировать сам себя. Подвижные щупы внутри корабля, крохотными зверьками, начали бегать и пытаться привести в порядок то, что успели сломать или задеть залпы, выпущенные преследователями.
- А этот кое-кто остальную кое-какую команду не мог предупредить, а? – Квилл срывается на крик, потому что очередной маневр Ракеты выбивает воздух из его легких. – Какой-какой? – Он пытается набрать побольше воздуха для следующего «нырка» корабля. – Плохо охраняемый? У Нова? Ты ничего не перепутал? – Он тянет на себя рычаг, что бы Милано лег на бок, уходя от залпов по правую сторону. – О, моя маленькая детка, тебя опять трогали эти грязные лапы. Что на этот раз? Бомбы? Лазеры? Ловушки? Что ты еще сделал с этим кораблем? – Его тираду прерывает дикий грохот в жилом отсеке. – Дракс, пора бы пристегнуться. У нас тут не учения, а бой за свободу. Благодарить Ракету. – Он перекрикивает Гамору, что бы та даже и не думала сюда подниматься и раздавать советы, которые были вовсе не нужны.
- Ну вот, у нас начинаются проблемы, - он смотрит на мигающее сообщения корабля о своих системах, - что-то с герметичностью, а про скрепление и надежность металлических стыков я в принципе молчу. – Он смахивает красное предупреждение с экрана, что бы оно не отвлекало пилотов от маневров. Очередной писк от главной системы начинает бесить Питера: - Что? Что тебе надо? Я вижу, что все плохо.
- База Опустошителей вызывает «Милано»,- хриплый голос Йонду он не спутает ни с кем.
- Прекрасно. С каждой минутой все веселее и веселее. Кто следующий? Танос? Давай, дружище, не стесняйся. Тут проходит веселый конкурс «подбей Стражей». – Он дает добро Базе Опустошителей, настраивая приемник и экран. – Йонду, ты немного не вовремя, - на радаре появляются еще с десяток кораблей Нова. Он тыкает пальцем на них, указывая Ракете, что пора бы опробовать новую пушку на них. Питер пытается проделать, все молча, не привлекая внимания Базы, но упрямый енот, увлекшись маневрами, не реагирует на него: - Да вдарь ты по ним! – Не выдерживает Квилл.

Знаете, вот есть такие четырехлетние детишки, которые закатывают истерики, валятся на пол, орут и сучат ножками и ручками, что ты удивляешься, как их еще собственные родители не прибили. Так вот, Фионе очень хотелось точно так же упасть на пол и приняться болтать всеми своими конечностями, вместо того, чтобы быть взрослым и рациональным человеком. Но, к сожалению, за нее решения никто не примет, и воровка лишь только недовольно морщится.
— Путник так не работает. Что бы заставить его что-то сделать, нужно вбивать точные координаты. Иначе тебя может выкинуть с безпространственное. – Фиона возвела очи к небу, которое в этом месте, а также с напоминанием, что над ними нехреновые пласты земли, вводило в когнитивный диссонанс. – К тому же, это всего лишь половина, она не работает на полную мощность.
А вторая сейчас находится у гиперионского выкормыша, который ее наверняка на полочку поставил и пылинки сдувает. Никакого прямого назначения, конечно же, а то мало ли что может случиться. Продавать ее бесполезно, на Пандоре нет такого человека, который может заплатить такие деньги за изобретения древних. А на использование у него просто фантазии бы не хватило, он обожал что-то, а вот когда сталкивался с этим, то терялся. История с Красавчиком Джеком тому подтверждение.
Тут нужно заметить, что жизнь свою аферистка любила, любила так сильно, что не хотела с ней расставаться и тем более не хотела отдавать ее чему-то неведомому из далеких глубин, в которых она пропадет и никто даже не узнает, как умерла Фиона, никто даже не посмеется над глупостью этой смерти – обидно. Аферистка зыркнула на вора таким взглядом, что говорил, что сначала она откусит голову дракону, а потом уже и самому вору за такие слова. Она видела многое в этой жизни и еще ко многому относилась достаточно скептически с маркой «увижу – поверю», а видеть в последнее время она стала даже очень многое, а все потому что дурная голова покоя ногам не дает.
- Знаешь… пропажа жителей, это, конечно, животрепещущий вопрос, но куда как больше волнует вопрос – где все те несметные сокровища, о которых ты мне тут наплел? – Фиона внимательно взглянула на Гарретта, как бы намекая, что сейчас вор спустится вниз без троса или веревки, дай ей только ногой размахнуться как следует, для более увесистого пинка, ведь единственное, чем ей помог учебник физики, это правилом о том, что чем больше скорость и последующий размах, тем больше сила удара. А еще тем, что и сам был достаточно тяжелым, чтобы им можно было избить кого-нибудь.
- С меня достаточно странных звуков, шорохов и прочей дряни этого места. – Фиона скрипнула зубами, если бы у нее оставались патроны в обойме, наверняка бы пальнула в темноту прохода, но она была абсолютно пуста и чему бы то ни было, повезло, а может это именно им и повезло. – Иди сюда. – Пришлось схватить вора за рукав, вытянув на небольшое плато перед долиной; телепортироваться не так уж и далеко, заряда и потраченной энергии не так уж и много, но аферистка все-равно предпочитала экономить, а то мало ли что может произойти. В данный момент у нее в карманах и так было пусто, причем как образно, так и вполне реально, все, что не вымыл заплыв, выпало во время хаотичного забега.
Путник вспыхнул яркой вспышкой, словно Фиона неудачно моргнула, в последнюю секунду перед тем, как темный коридор исчез, у самой кромки мелькнула чья-то невообразимо тонкая рука.
- Никогда бы не подумала, что буду так сильно радоваться свету, - женщина уже хотела вскинуть руки и блаженно потянуться, но вместо этого глаза ее округлились и она рухнула вниз, за ближайшую каменную кладку, словно подкошенная, дернув вора заодно, чтобы не светился и претворился ближайшим булыжником. Красота и правильность белых стен, это, конечно, здорово, но если использовать что-то, то использовать по полной, потому то она перенесла их уже в черту города, ту, которая была видна лучше всего с их точки обзора. Среди хаотичного расположения разнообразных заборов и мелких домишек шагал самый обычный механический робот, сверкая стальным позвонком и длинными руками, достающими чуть ли не до земли, в которые были вмонтированы острые лезвия. Можно было не сомневаться, если чему-то механическому прикручивают что-то, что может нанести тяжкие увечья, то оно не создано для мирного. Конечно же, это не милашка Гортис, которая побежит обниматься и радостно верещать от встречи, словно маленький котёнок, не говоря уже о том, что у Фионы в голове не могло поместиться то, что в мире вроде этого есть самые обычные роботы, от чего лицо ее сейчас отображало крайнюю степень замкнувшейся от перенапряга и отсутствия резистора цепи, только разве что щека не дергалась – она просто онемела от холода. Прошагав через всю улицу – робот спокойно повернул за угол –патрулировал, наверное.
— Гарретт, милый, какого хрена? – не то чтобы ей и правда хотелось это знать, но после всего случившегося – механические шестерни и прочая вакханалия прямиком с ее родного дома, это как-то уже перебор. Не говоря уже о том, что хотелось вцепиться вору в загривок и трясти его до тех пор, пока злосчастные деньги не посыпаются из него со всех щелей.
Она развернулась, вновь рассматривая пустую улицу.
— Ладно, роботы – это хорошо. Они предсказуемые, — в отличие от людей. По крайне мере они такими были на Пандоре.
Фиона не удержалась и все же ругнулась.

Знаете, вот есть такие четырехлетние детишки, которые закатывают истерики, валятся на пол, орут и сучат ножками и ручками, что ты удивляешься, как их еще собственные родители не прибили. Так вот, Фионе очень хотелось точно так же упасть на пол и приняться болтать всеми своими конечностями, вместо того, чтобы быть взрослым и рациональным человеком. Но, к сожалению, за нее решения никто не примет, и воровка лишь только недовольно морщится.
— Путник так не работает. Что бы заставить его что-то сделать, нужно вбивать точные координаты. Иначе тебя может выкинуть с безпространственное. – Фиона возвела очи к небу, которое в этом месте, а также с напоминанием, что над ними нехреновые пласты земли, вводило в когнитивный диссонанс. – К тому же, это всего лишь половина, она не работает на полную мощность.
А вторая сейчас находится у гиперионского выкормыша, который ее наверняка на полочку поставил и пылинки сдувает. Никакого прямого назначения, конечно же, а то мало ли что может случиться. Продавать ее бесполезно, на Пандоре нет такого человека, который может заплатить такие деньги за изобретения древних. А на использование у него просто фантазии бы не хватило, он обожал что-то, а вот когда сталкивался с этим, то терялся. История с Красавчиком Джеком тому подтверждение.
Тут нужно заметить, что жизнь свою аферистка любила, любила так сильно, что не хотела с ней расставаться и тем более не хотела отдавать ее чему-то неведомому из далеких глубин, в которых она пропадет и никто даже не узнает, как умерла Фиона, никто даже не посмеется над глупостью этой смерти – обидно. Аферистка зыркнула на вора таким взглядом, что говорил, что сначала она откусит голову дракону, а потом уже и самому вору за такие слова. Она видела многое в этой жизни и еще ко многому относилась достаточно скептически с маркой «увижу – поверю», а видеть в последнее время она стала даже очень многое, а все потому что дурная голова покоя ногам не дает.
— Знаешь… пропажа жителей, это, конечно, животрепещущий вопрос, но куда как больше волнует вопрос – где все те несметные сокровища, о которых ты мне тут наплел? – Фиона внимательно взглянула на Гарретта, как бы намекая, что сейчас вор спустится вниз без троса или веревки, дай ей только ногой размахнуться как следует, для более увесистого пинка, ведь единственное, чем ей помог учебник физики, это правилом о том, что чем больше скорость и последующий размах, тем больше сила удара. А еще тем, что и сам был достаточно тяжелым, чтобы им можно было избить кого-нибудь.
— С меня достаточно странных звуков, шорохов и прочей дряни этого места. – Фиона скрипнула зубами, если бы у нее оставались патроны в обойме, наверняка бы пальнула в темноту прохода, но она была абсолютно пуста и чему бы то ни было, повезло, а может это именно им и повезло. – Иди сюда. – Пришлось схватить вора за рукав, вытянув на небольшое плато перед долиной; телепортироваться не так уж и далеко, заряда и потраченной энергии не так уж и много, но аферистка все-равно предпочитала экономить, а то мало ли что может произойти. В данный момент у нее в карманах и так было пусто, причем как образно, так и вполне реально, все, что не вымыл заплыв, выпало во время хаотичного забега.
Путник вспыхнул яркой вспышкой, словно Фиона неудачно моргнула, в последнюю секунду перед тем, как темный коридор исчез, у самой кромки мелькнула чья-то невообразимо тонкая рука.
— Никогда бы не подумала, что буду так сильно радоваться свету, — женщина уже хотела вскинуть руки и блаженно потянуться, но вместо этого глаза ее округлились и она рухнула вниз, за ближайшую каменную кладку, словно подкошенная, дернув вора заодно, чтобы не светился и претворился ближайшим булыжником. Красота и правильность белых стен, это, конечно, здорово, но если использовать что-то, то использовать по полной, потому то она перенесла их уже в черту города, ту, которая была видна лучше всего с их точки обзора. Среди хаотичного расположения разнообразных заборов и мелких домишек шагал самый обычный механический робот, сверкая стальным позвонком и длинными руками, достающими чуть ли не до земли, в которые были вмонтированы острые лезвия. Можно было не сомневаться, если чему-то механическому прикручивают что-то, что может нанести тяжкие увечья, то оно не создано для мирного. Конечно же, это не милашка Гортис, которая побежит обниматься и радостно верещать от встречи, словно маленький котёнок, не говоря уже о том, что у Фионы в голове не могло поместиться то, что в мире вроде этого есть самые обычные роботы, от чего лицо ее сейчас отображало крайнюю степень замкнувшейся от перенапряга и отсутствия резистора цепи, только разве что щека не дергалась – она просто онемела от холода. Прошагав через всю улицу – робот спокойно повернул за угол –патрулировал, наверное.
— Гарретт, милый, какого хрена? – не то чтобы ей и правда хотелось это знать, но после всего случившегося – механические шестерни и прочая вакханалия прямиком с ее родного дома, это как-то уже перебор. Не говоря уже о том, что хотелось вцепиться вору в загривок и трясти его до тех пор, пока злосчастные деньги не посыпаются из него со всех щелей.
Она развернулась, вновь рассматривая пустую улицу.
— Ладно, роботы – это хорошо. Они предсказуемые, — в отличие от людей. По крайне мере они такими были на Пандоре.
Фиона не удержалась и все же ругнулась.

Пандарийская дружелюбность не знала границ, по крайне мере та, что отражалась на принце и его свите (которой и не было и в помине, все разбежались по континенту еще в тот самый момент, когда их покинул Вариан). Дружелюбные создания, населяющие остров-черепаху, постоянно напоминали о себе Андуину, спрашивали, не нужно ли ему чего-нибудь и, даже если он говорил, что не нужно, все равно приносили. Пару дней назад, когда еще приходилось не вставать с кровати, он был завален мягкими подушками, полностью похороненный под ними. Кстати чтобы выбраться из плена мягких периновых изделий он и встал раньше времени, активно уверяя, что ему уже лучше и Свет помогает ему в нелегком деле выздоровления.
Кости, правда, все еще ныли, лекарь, бывший жрец Кель'Таласа, качая головой замечал, что даже с помощью высших сил кости срастутся не так уж и скоро, хорошо еще что правильно (ставить их на место было отдельным видом необходимой пытки, повезло еще, что в самом начале Андуин был просто в отключке и очнулся только под конец), а болеть будут годами, если не всю оставшуюся жизнь. Андуин вспоминал Болвара, старый рыцарь часто жаловался на свою ногу, которую повредил еще во времена первой войны, потирая болезненный участок. Однажды маленький принц спросил его, на что это похоже, рыцарь ответил, что это сродни тому, словно кто-то изнутри вновь пытается сломать кость и постоянно тянет. Тогда Андуин уверил Болвара, что найдет способ, чтобы нога у него больше не болела, он посмеялся. Плохие воспоминания...
От них его собственные кости стали ныть еще сильней. Каждый советовал что-то свое: ночная эльфийка предлагала горячие источники Ашенвальского леса; гоблин пытался продать "чудную машину" лечащую кости, правда она взорвалась прямо у него в руках, спалив зеленому прохиндею брови и отпалив нос, что Андуину пришлось самому залечивать чужой ожог; гвардеец штормградской армии рассказывал о снадобьях его любимой бабушки, которыми она его поила; а у местных от всех бед был один ответ - хорошее пиво, дворфы, кстати, были с ними солидарны в этом. Сути это не меняло - легче ему не становилось.
Кругом происходили события, каждый пришедший что-нибудь да рассказывал, о последней новости заливались соловьем наперебой - Буйный Портер вернул своей семье звание главных пивоваров. Наверное, хорошо, самому Андуину не выдалось долго пообщаться с пандареном, ему попросту не дали. В той суматохе, что была во время погони, он даже не особо и дороги-то разбирал, в основном пробираясь по следам. Наверное, что-то от отца у него что-то есть - непрошибаемая дурь. Другого объяснения своим действиям Ринн-младший так и не нашел, ссылаясь на собственную глупость и признаваясь самому себе, что поступил по идиотски, не дождавшись подкрепления и рискнув. Хотя, с другой стороны, он и остаться в стороне не мог, собственная совесть не позволила бы оставить пусть и незнакомый, но все же населенный живыми существами, край, на растерзание эго вождя, рушащего абсолютно все. Возможно, когда-нибудь, Андуин научится принимать решения, от которых не будут страдать ни другие, ни он сам, но пока что у него что-то не очень хорошо выходит...

---

День перевалил за полдень. Теплое солнце развернулось, перестав биться в окно яркими лучами, прорезая на деревянном полу прямоугольные выемки света. Творческий порядок и общий хаос примерно передавали настроение самого юного принца - абсолютный хаос и неорганизованность, где-то в голове старая няня вновь отчитывает его своим глубоким голосом, от которого дрожали окна, но  в данный момент у Андуина есть хорошая отмазка для своей совести - его кости вновь заныли.
Отложив трость, он рухнул на кровать, рассматривая стыки балок деревянного потолка. Когда-то крыша протекала и черное пятно разводов отражалось на потолке, создавая причудливую форму. Легкий стук отвлек от важного занятия, заставив совершить телодвижение - повернуть голову в сторону открывшейся двери.
- Здравствуйте, юный принц, - пандаренка, одна из тех, что приходят в таверну найти себе еще приключений, махнула ему рукой, на секунду замявшись у порога, слово размышляя, Андуину пришлось подняться, игнорируя ломоту в спине и пригласить войти. - Я ненадолго, меня попросили вам передать кое что, сейчас... - распахнув походную сумку, пандаренка принялась копаться в ней, пока, наконец, не вытянула из самых закромов смявшийся конверт. - Вот! Приглашение!
- Какое еще приглашение? - Андуин осторожно принял конверт, после недавнего визита гоблина из Кабестана ему было боязно брать что-либо из чужих рук с опаской, что это что-то рванет.
- К Буйным Портерам, конечно! - девушка сложила руки на груди, - они собираются устроить невиданный праздник. Говорят, выкатят лучшие бочки. Представьте, как будет весело!
Андуин растерянно покачал головой. К пиву, да и ко всякому застолью он относился равнодушно, алкоголь пил редко, да и то, по все тем же праздникам, в основном стараясь сделать так, чтобы отец не влил в себя лишнего и не бегал потом по замку с мечом наперевес, ловя несуществующих чертей. Впрочем, праздник - это не только алкоголь, это еще и веселье, да и просто хорошая компания. Все лучше, чем четыре стены его уже опостылевшей комнаты.
Андуин вчитался в строчки приглашения, которое составляли наобум и с несколькими орфографическими ошибками, составляющее из себя пару строчек и "приходи, ваш высочество, весело будет!"

---

Он все еще не мог ходить без трости, приходилось опираться на палку, когда в очередной раз ногу сводило судорогой и начинало колотить. В такие моменты он жалел о своем благочестивом воспитании и готов был разразиться громкой тирадой о том, что он думает о Гарроше, храме, своих костях, и всей ситуации в целом. Но он был жрецом Света, а значит, следовало терпеть.
В коридоре стояла парочка героев, рассматривающих карту, один из них громко шептал другому: "Я же говорил, что мы заблудились!", мимо прошла служанка с ворохом тряпья, в самом конце, где стояли облаченные в доспех войны, находилась нужная ему комната.
В конечном итоге, к кому еще ему обращаться с подобной идеей?
Андуин мягко улыбнулся женщинам, спокойно проходя через дверь, за это время они уже давно поняли, что Андуин ничего плохого их нанимателю не сделает, скорее сам покалечится еще сильней.
- Гневион - занят? - трость стукнула по полу еще раз, как назло, заныло бедро. - А у меня для тебя есть предложение. - Копаться в карманах сейчас было плохой затеей, да и пределом его мечтаний было упасть на мягкие подушки около черного принца, так что он просто продолжил говорить. - Портеры устраивают праздник у себя на пивоварне, приглашают всех. - Своей цели Андуин достиг и упал на мягкое, блаженно вытянув левую ногу, чтобы бедро не так ныло. - Может сходим? Когда еще куча народа соберется на такой радостный повод. 
Конечно будет целая толпа народу - столько алкоголя, а Райво в нем толк знал.

Всe готовит на подвиг, на войну.
Он уже смутно помнит, как его впервые сильно приложило о что-то металлическое. Наверное, это был корабль, хотя он не уверен. Всегда на таких масштабных сражениях присутствуют, мать их, обломки кораблей, какие-то железные штуковины, которые готовы распороть тебя на сквозь и, конечно же, острые камни, которые разрывают его форму. Зачем он пошел на эту войну? Что ему не хватало? Адреналина или чувства собственного достоинства? Это, мать твою, можно было заработать в другом месте. Но Питер Джейсон Квилл никогда не искал легких путей. Он всегда пер через обломки летательных аппаратов, острых как бритва металлических частей и, конечно же, его любимых булыжников. Час назад один вот такой каменистый парень распорол ему висок, и теперь из него хлестало кровью так, что левым глазом постоянно приходилось моргать или просто держать закрытым. Кто бы знал, как ему было неудобно целиться. Он утирает кровь форменной курткой, которую создавал сам Ричард Райдер – последний из Корпуса Нова.
Иногда Питеру казалось, что Рич потихоньку сходит с ума, а безумие, как известно, заразительно. Квилл обходил Райдера стороной, но всегда проигрывал. Их лагерь был небольшой и вероятность того, что они столкнуться была довольно большой. Да и не пристало бегать адъютанту от своего начальника. Хотя, самого Квилла тоже сторонились в лагере. Боялись и шептались, что он недавно устроил геноцид где-то у Крии. Стоило появиться фигуре Питера в штабе, как никоторые офицеры начинали в спешке уходить. Может, он тоже безумен? Или они уже разделили безумие на двоих с Новой? Но Питер не вбирал всю мощь Корпуса к себе в голову, не тащил туда супер-компьютер, значит, здоров и может мыслить правильно. Правильно? Но он же под командованием Рича. Его верный адъютант. Тот, кто совершил геноцид.
Все же Питер безумен, он выходит в схватку один на один, сейчас Рич ему не помощник, он где-то далеко давит своих противников, Питер слышит его крики. Он пытается целиться из своего пистолета по двигателю, но блядская кровь заливает все. Она спускается по кончику носа и капает ему на форменную куртку, отвлекает его. Вскоре Питер попадает по двигателям и с победным криком начинает маневрировать между обломками его персонального врага. Ему многие говорили, что его бахвальство его же и погубит. Пока он хвастался своим очередным подвигом Ричу в динамик, его медленно, но верно, настигал обломок того самого корабля.
Что он помнит? Собственно, ничего особенного. Помнит, как металлическая образина ласково встретила его на подлете к площадке, нежно придавила так, что вышибла последний кислород и смяло его защиту. А еще он помнит слишком громкий хруст его челюсти и несколько ребер, которые так нещадно впивались в его внутренности. Наверное, левой части Квилла уже не существовало, он не чувствовал руки, не чувствовал, течет ли до сих пор кровь или уже остановилась… А еще он помнит маты Райдера…

Что со мной - может, может это волнение,
Hе чувствую ритма в висках...

Интересно, каково это вытаскивать своего адъютанта из-под обломков корабля? Сейчас бы пошутить, что его подчиненный расшибся в лепешку, но задание выполнил. Он не чувствует левую половину, его левая рука болтается плетью, мерно раскачиваясь в такт движениям, когда его тащит на спине сам Ричард Райдер. О, этот день он запомнит навсегда, он катался на спине Последнего Новы! Ради этого стоило тесно пообщаться с кораблем и платформой. Он чувствует, как его глаза закрываются, его тянет куда-то далеко в черноту. Он засыпает, что бы проснуться на операционном столе у Крии.
- Прости, но я не могу бросить своего верного адъютанта, - Рич скалиться. Все же он безумен. Квилл решает валить, пока не поздно.
- Крии, - хрипит Питер, выталкивая из горла комья застывшей крови и порцию свежей, - они меня убьют, - он пытается скатиться с металлического стола, но его ловят за руки. От резкой хватки его мозг отключается.

Словно это сердце
Отказало мне во всeм.

- У нас нет морфия и прочих препаратов, которые могли бы облегчить ему страдания. Будем делать на живую, - целую руку Квилла обвивает лоскут кожаного ремня. – Летальный исход тканей здесь, - палец Крии упирается ему в висок, - здесь, - она дергает руку-плеть, - и здесь, - палец погружается в кашу из кишков и крошева ребер с левой стороны. – Это все придется удалять и вставлять механику. Все это – подарок Крии. – Он уходит смыть кровь с рук. Питер отчаянно мотает головой из стороны в сторону. Кто, блядь, решает за него жить ему или умирать? Пристрелите и дело с концом.
Правую ногу закрепляют таким же захватом, что и руку, а на голову ложатся горячие шершавые ладони Райдера: - Ты сильный мальчик, ты выдержишь. – Он в очередной раз проваливает в забытье, догадываясь, что левой руки у него уже нет.

Моe тело уже не моe, только жалкая часть,
Жалкая надежда.

Он не может проморгаться, в уголках глаз собралось слишком много влаги или крови. Он смутно помнит операцию, наверное, его оперировали больше суток, а то и двое.
Он еле-еле поворачивает голову влево, стукаясь о койку, и не чувствуя боли. Он хочет усмехнуться, что теперь у него есть железный высок, которым он может орудовать в баре, но не может – на него надет намордник. Слишком часто орал и беспокоил Крии? Уж, наверное, они-то повеселились, оперируя его, отомстили за всю свою колонию.
Питер сжимает сначала правую руку в кулак, чувствую, как ногти протыкают кожу, потом сжимает левую. Он ничего не чувствует… Его захватывает паника, он начинает биться в оковах, пытаясь привлечь к себе внимание. Пусть кто-нибудь придет к нему и объяснит, что, блядь, тут происходит. Откуда тут взялся этот намордник?
Он бьет кулаками по койке и пытается шипеть, но намордник слишком давит на его губы, смыкая их обратно.

Я знаю, скоро пройдeт,
Оставит лишь раны, удачный исход.

Конечно же в своей жизни, полной приключений Довакин не хватало лишь одного - копаться в чьих-то чужих вещах, посреди снега и холода. И хоть и говорят, что норды выносят холод, стоит заметить, что переносят они его хорошо, потому что одеваются теплее и знают, как отогреваться после - в горячей бадье, в чаркой меда в руке, да чтобы надолго. Чем-то таким она и собиралась заняться в Винтерфеле, предварительно заперевшись, дабы добрый люд не помешал ее идиллии, а тем более не сдали винтерфельским магам с потрохами. Парочка студентиков решила отправиться исследовать руины без сопровождения, да забыли, что они находятся в Скайриме, где тебя попытается убить все, что имеет зачатки разума и более или менее острые зубы, и это не шутка, однажды ее укусил воинствующий кролик, ставший воинствующим жарким; теперь его дух наверняка быкует где-то в Совнгарде на мертвых героев. Планов это не меняло - ей следовало найти либо самих студентов, либо их бренные останки с достаточно дорогими артефактами на них, принадлежащих академии. Пока что она обнаружила только развороченный лагерь и одного снежного тролля, которому не повезло решить, что драконорожденная хорошая добыча и что ей можно закусить.
- DaaNIK KiiR, - Довакин пнула разбросанные по лагерю вещи; крови не было, а значит детишки, завидев тролля, с задорным визгом понеслись в разные стороны, спасая свои шкуры. Было бы намного проще определить их положение, если бы треклятый тролль не затоптал большую часть следов, оставив женщине веселую игру по нахождению перепуганных детей в этих горах, главное отыскать их быстрее, чем они свернут себе шею на скалах.
Лабиринтиан на то и был лабиринтом, как внутри, так и снаружи. Перекинув сумку через плечо, Довакин прошлась между полуразрушенными колонами, взбираясь по лестнице, старой, как сам Нирн. Сверху все было видно куда как лучше, пусть даже беспощадные ветра и раздували снежные заносы, превращая все в белую пелену. Она различала безбрежное море, скованное льдом, что когда-то пересекли ее предки, ощущала запах соли и грязи, сопровождавший ее всегда и везде. Это было ей привычно, привычней был только меч в руках и бесконечно перетруженные от частой ходьбы ноги. Последняя ее лошадь так глупо погибла, кинувшись прямо на вампира, отважное, но тупое создание.
На самом верху плато, что женщина приметила себе как обзорное, кажется, проводились раскопки. У местных магов абсолютно не было чувства самосохранения, они готовы были копаться во всем потенциально опасном и даже на секунду не могли представить, что что-то делают не так. Они же маги... среди любовно кинутых как попало инструментов и остатков костров был поднято несколько плит и счищен пласт земли, маги взялись за археологию серьезно и с рвением. Поднятые столпы обнажали ротмулаг драконов, настолько затертый, что половину слов нельзя было понять.
Паартунакс всегда говорил, что в языке сила, что она должна учиться, а не махать мечом, как это принято у обычных героев, ведь она не какой-то там наемник чтобы решать все простой неэстетичной грубой силой, она драконорожденная, что может одним криком раскидать всех по разным углам. Ощущение ответственности, наследственности и того, что сила, она в знаниях, давали женщине удивительный талант читать все, что написано на драконьем, пусть бы эта даже была обычная инструкция по применению для меча "брать не с острой стороны; на себя не направлять".
- LeiN DaaL BRiiNah, - небеса дрогнули, как это часто бывает, но на этот раз облака не расступились, обнажая чистое небо, наоборот, они, словно потревоженный рой пчел, стали клубиться и гудеть, собираясь в воронку, отдающую черным. Несколько молний громыхнули, это при такой-то снежной погоде, ударив в ближайшую скалу. Довакин не придумала ничего лучше, чем поставить основания лука на землю, натягивая тугую тетиву. Неважно, что выберется с той стороны, хоть сам принц даэдра - сможет договориться, а если не договориться, так пристрелить. Небеса дрогнули еще раз и облака расступились, очень резко, выплевывая на свет гибкий черный силуэт. Дракон.
Довакин выругалась.
Только дракона ей сейчас не хватало. В последнее время их мало попадалось на пути, половина из них отправились вслед за Паартунаксом, старик отвел их далеко, впрочем, иногда, поднимаясь на Глотку Мира, Довакин видела не только  красного и белого драконов, но и третьего, смотрящего на нее с недоверием, но не трогающего. Остатки последователей Алдуина медленно чахли без его сил, многих она убила сама, других спугнула в слишком далекие земли, других отыскал Мирак.
Не зря она все-таки достала лук, дракон совершил один круг над развалинами, издавая яростный рык, в ближайшем городе народ наверняка принялся закрывать ставни и прятаться. Натянув тетиву, женщина прицелилась, главная цель не убить, таким дракона не убьешь, если только он сам со скуки не помрет, но привлечешь внимание. За одной выпущенной стрелой последовала другая, все метили в глаза, одна чирканула по морде, дракон обратил на нее внимание.
- Roo VahRiiN PaaRthuRNax!? - она крикнула в пустоту, но дова всегда услышит родной язык. Вместо слов, любых слов, будь то обычное "да, я тут мимо пролетал" и заканчивая "я сожру тебя!" дракон только тряхнул мордой и зарычал, не сказав ни слова. Какой неразговорчивый, значит сам виноват, если что, Довакин его спросила. Откинув бесполезный лук, женщина выпрямилась, набрав в легкие побольше воздуха, расставив ноги пошире, впиваясь в вымороженную землю, бывало так, что ту'ум мог сносить и ее саму с такой же скоростью, с которой бил противника. - Joor Zah Frul.
Волна силы подействовала, крылья довы подломились, как игрушечные. Что интересно - он не пытался кричать в ответ, да и сам он был таким... маленьким? Доросток? Пока что ей попадались лишь только взрослые, вполне сформировавшиеся ящеры и один старик, сидящий на горе и не затыкающийся. Дова рухнул на снег, запутавшись в собственных крыльях и лапах, словно действительно был не полностью сформировавшимся, она бы почувствовала укол совести, если бы не чувствовала уже абсолютно ничего по этому поводу. Это был принцип выживания - сначала бей и постарайся не умереть, а потом уже анализируй. Лезвие Сияния Рассвета блеснуло солнечными лучами даже среди снегов, дракон ощетинился, Довакин подобралась, но он опять не сказал ни слова, лишь только пламя вырвалось из его пасти, женщина поднырнула вниз, ощущая, как быстро снег обращается в воду, оседая на одежде и волосах, сапоги проехались, неприятно хлюпая и она быстро кольнула дракона по животу, отскакивая как можно дальше от лап, дабы не попасть под удар. Лягались драконы знатно, даже посильней ее кобылы. Лезвие меча описало дугу и вновь было направлено на дракона.
- Неразговорчивый, да? - драконы слишком гордые, чтобы сносить колкости и подколки, по крайне мере те, что остались верны пожирателю миров. На удивление, ни старик дова, ни Одавинг, не имели привычки оскорбляться на ее слова, привыкли, наверное. - Посмотрим, что будет, когда я пущу тебя себе на новый плащ!
И вновь тишина. Да что с ним?

Конечно же в своей жизни, полной приключений Довакин не хватало лишь одного - копаться в чьих-то чужих вещах, посреди снега и холода. И хоть и говорят, что норды выносят холод, стоит заметить, что переносят они его хорошо, потому что одеваются теплее и знают, как отогреваться после - в горячей бадье, в чаркой меда в руке, да чтобы надолго. Чем-то таким она и собиралась заняться в Винтерфеле, предварительно заперевшись, дабы добрый люд не помешал ее идиллии, а тем более не сдали винтерфельским магам с потрохами. Парочка студентиков решила отправиться исследовать руины без сопровождения, да забыли, что они находятся в Скайриме, где тебя попытается убить все, что имеет зачатки разума и более или менее острые зубы, и это не шутка, однажды ее укусил воинствующий кролик, ставший воинствующим жарким; теперь его дух наверняка быкует где-то в Совнгарде на мертвых героев. Планов это не меняло - ей следовало найти либо самих студентов, либо их бренные останки с достаточно дорогими артефактами на них, принадлежащих академии. Пока что она обнаружила только развороченный лагерь и одного снежного тролля, которому не повезло решить, что драконорожденная хорошая добыча и что ей можно закусить.
- DaaNIK KiiR, - Довакин пнула разбросанные по лагерю вещи; крови не было, а значит детишки, завидев тролля, с задорным визгом понеслись в разные стороны, спасая свои шкуры. Было бы намного проще определить их положение, если бы треклятый тролль не затоптал большую часть следов, оставив женщине веселую игру по нахождению перепуганных детей в этих горах, главное отыскать их быстрее, чем они свернут себе шею на скалах.
Лабиринтиан на то и был лабиринтом, как внутри, так и снаружи. Перекинув сумку через плечо, Довакин прошлась между полуразрушенными колонами, взбираясь по лестнице, старой, как сам Нирн. Сверху все было видно куда как лучше, пусть даже беспощадные ветра и раздували снежные заносы, превращая все в белую пелену. Она различала безбрежное море, скованное льдом, что когда-то пересекли ее предки, ощущала запах соли и грязи, сопровождавший ее всегда и везде. Это было ей привычно, привычней был только меч в руках и бесконечно перетруженные от частой ходьбы ноги. Последняя ее лошадь так глупо погибла, кинувшись прямо на вампира, отважное, но тупое создание.
На самом верху плато, что женщина приметила себе как обзорное, кажется, проводились раскопки. У местных магов абсолютно не было чувства самосохранения, они готовы были копаться во всем потенциально опасном и даже на секунду не могли представить, что что-то делают не так. Они же маги... среди любовно кинутых как попало инструментов и остатков костров был поднято несколько плит и счищен пласт земли, маги взялись за археологию серьезно и с рвением. Поднятые столпы обнажали ротмулаг драконов, настолько затертый, что половину слов нельзя было понять.
Паартунакс всегда говорил, что в языке сила, что она должна учиться, а не махать мечом, как это принято у обычных героев, ведь она не какой-то там наемник чтобы решать все простой неэстетичной грубой силой, она драконорожденная, что может одним криком раскидать всех по разным углам. Ощущение ответственности, наследственности и того, что сила, она в знаниях, давали женщине удивительный талант читать все, что написано на драконьем, пусть бы эта даже была обычная инструкция по применению для меча "брать не с острой стороны; на себя не направлять".
- LeiN DaaL BRiiNah, - небеса дрогнули, как это часто бывает, но на этот раз облака не расступились, обнажая чистое небо, наоборот, они, словно потревоженный рой пчел, стали клубиться и гудеть, собираясь в воронку, отдающую черным. Несколько молний громыхнули, это при такой-то снежной погоде, ударив в ближайшую скалу. Довакин не придумала ничего лучше, чем поставить основания лука на землю, натягивая тугую тетиву. Неважно, что выберется с той стороны, хоть сам принц даэдра - сможет договориться, а если не договориться, так пристрелить. Небеса дрогнули еще раз и облака расступились, очень резко, выплевывая на свет гибкий черный силуэт. Дракон.
Довакин выругалась.
Только дракона ей сейчас не хватало. В последнее время их мало попадалось на пути, половина из них отправились вслед за Паартунаксом, старик отвел их далеко, впрочем, иногда, поднимаясь на Глотку Мира, Довакин видела не только  красного и белого драконов, но и третьего, смотрящего на нее с недоверием, но не трогающего. Остатки последователей Алдуина медленно чахли без его сил, многих она убила сама, других спугнула в слишком далекие земли, других отыскал Мирак.
Не зря она все-таки достала лук, дракон совершил один круг над развалинами, издавая яростный рык, в ближайшем городе народ наверняка принялся закрывать ставни и прятаться. Натянув тетиву, женщина прицелилась, главная цель не убить, таким дракона не убьешь, если только он сам со скуки не помрет, но привлечешь внимание. За одной выпущенной стрелой последовала другая, все метили в глаза, одна чирканула по морде, дракон обратил на нее внимание.
- Roo VahRiiN PaaRthuRNax!? - она крикнула в пустоту, но дова всегда услышит родной язык. Вместо слов, любых слов, будь то обычное "да, я тут мимо пролетал" и заканчивая "я сожру тебя!" дракон только тряхнул мордой и зарычал, не сказав ни слова. Какой неразговорчивый, значит сам виноват, если что, Довакин его спросила. Откинув бесполезный лук, женщина выпрямилась, набрав в легкие побольше воздуха, расставив ноги пошире, впиваясь в вымороженную землю, бывало так, что ту'ум мог сносить и ее саму с такой же скоростью, с которой бил противника. - Joor Zah Frul.
Волна силы подействовала, крылья довы подломились, как игрушечные. Что интересно - он не пытался кричать в ответ, да и сам он был таким... маленьким? Доросток? Пока что ей попадались лишь только взрослые, вполне сформировавшиеся ящеры и один старик, сидящий на горе и не затыкающийся. Дова рухнул на снег, запутавшись в собственных крыльях и лапах, словно действительно был не полностью сформировавшимся, она бы почувствовала укол совести, если бы не чувствовала уже абсолютно ничего по этому поводу. Это был принцип выживания - сначала бей и постарайся не умереть, а потом уже анализируй. Лезвие Сияния Рассвета блеснуло солнечными лучами даже среди снегов, дракон ощетинился, Довакин подобралась, но он опять не сказал ни слова, лишь только пламя вырвалось из его пасти, женщина поднырнула вниз, ощущая, как быстро снег обращается в воду, оседая на одежде и волосах, сапоги проехались, неприятно хлюпая и она быстро кольнула дракона по животу, отскакивая как можно дальше от лап, дабы не попасть под удар. Лягались драконы знатно, даже посильней ее кобылы. Лезвие меча описало дугу и вновь было направлено на дракона.
- Неразговорчивый, да? - драконы слишком гордые, чтобы сносить колкости и подколки, по крайне мере те, что остались верны пожирателю миров. На удивление, ни старик дова, ни Одавинг, не имели привычки оскорбляться на ее слова, привыкли, наверное. - Посмотрим, что будет, когда я пущу тебя себе на новый плащ!
И вновь тишина. Да что с ним?

Несчастный доктор то бледнел, то краснел, иногда его глаза закатывались и Джессамина думала, что вот сейчас он сам в обморок упадет и откачивать уже придется его самого. Но мужчина стоически выдерживал, стараясь не выдавать собственной внутренней паники и желания убежать,  а то и вообще не существовать, примерно прикидывая, в какой момент его жизни его уволокут в Колдридж, параллельно пытаясь вытерпеть взгляд самой императрицы, полный негодования и тревоги.
- Если позволите... - доктор как-то странно вздрогнул, примечая себе ближайшее окно, из которого готов был выметнуться, дабы вплавь добраться до Тивии. - Как врач... в вашем положении... я советую вам уделять больше времени сну и отдыху, - Джессамина горько хмыкнула, - насколько это будет возможным. Стресс и переутомление ваши самые злейшие враги, ваше величество. Вы же не хотите, чтобы... ваш ребенок... - она вновь метнула на него свой фирменный взгляд, доставшийся еще от отца и доктор проглотил большую часть слов. - Я выпишу вам рецепт.
Джессамина даже не знала, смеяться или плакать из-за сложившейся ситуации, а может лучше всего было найти главного виновника и придушить его голыми руками? Правда потом она осознавала, что где-то примерно с половину сложившейся ситуации виновата она сама, но ведь на кого-то злиться нужно было, а злиться на себя уже и так сил не было. Она провалилась по всем фронтам и хуже уже просто быть не может.
Пришлось выдохнуть. Ее собственный рациональный разум мешался с чувствами и воспроизводил такой коктейль, какие обычно делал Соколов из ворвани и пороха, что потом у всего моста пропадал свет, а у его дома одна из стен. А еще она абсолютно не знала, что делать. Никаких мануалов, инструкций и предписаний на этот счет не было, оставалась лишь только старая-добрая паника, но бегать по кругу в собственном кабинете она не могла, иначе бы к ней присоединился волнующийся доктор, а в кружок хороводов она пока не записывалась.
И, самое главное, что говорить? Если бы все было так просто, но ее организму приспичило сделать ловкий кульбит и она потеряла сознание перед парламентом в полном собрании, которые сейчас, кстати, стояли у ее дверей и ждали оглашения вердикта, уже прицениваясь к сложившейся ситуации и наверняка придумывая, как поиметь с этого выгоду. Такого они явно не ожидают, вот это будет новость, незамужняя императрица беременна - делаем ставки?
Она даже прыснула со смеху, на секунду представив эти лица, примерно ожидая, что от такой новости не только ей понадобиться доктор. Последний, кстати, стоял прямо перед ней, разминая в руках собственный рецепт, наверняка припоминая в голове несколько присказок из разряда "гонцов - приведших вести - не казнят" и  Джессамина даже примерно понимала отчего. Такие тайны недолго живут в застенках, но охраняются очень рьяно.
- Никому ни слова. - Спокойно произнесла женщина, вырывая мужчину из прострации и явном размышлении о побеге из страны, заодно забирая рецепт. Немного подумав, Джессамина прятала его в верхний ящик стола и щелкнула замком - от греха подальше. - Когда придет время я... сама сообщу народу. До этого же момента...
Доктор активно закивал головой, мысленно выдыхая, казнить или кидать в темницу его пока не собирались. Отряхнувшись от несуществующей пыли и поклонившись своей императрице, мужчина попытался ретироваться как можно быстрее, напуская на себя маску профессионального безразличия, словно это не он с минуту назад готов был верещать с ней на две октавы. Выйти ему, правда, не дали, стоило только распахнуть дверь, как его стали теснить назад парламентарии и члены совета, готовые смести доктора с их намеченного пути. Увы, императрица была жива, мужчины вздохнули - кто-то с облегчением, кто-то с сожалением.
- Небольшое переутомление, господа. Нежный женский организм не выдерживает таких нагрузок, - доктор с боем пробивался к выходу, - по моему предписанию императрице лучше отдыхать ближайшие сутки... попрошу...
Слушать соболезнования и справление о ее здоровье от окружающих было невыносимо. Хуже было то, что даже здесь ей пытались дать никому не сдавшиеся советы, наперебой, кто на что горазд. Конечно же Джессамина понимала, что для этого и нужен был сам парламент как таковой, но не в данной же ситуации.
- Оставьте меня. - Она сжала виски с такой силой, словно хотела продавить свой собственный череп, окружающие истолковали это по своему, но все же медленно поплелись к выходу. У них будет много тем для разговоров на сегодня. И на весь оставшийся год. А через несколько месяцев, когда... - Корво, останься.
Дверь захлопнулась и послышался щелчок замка, вот и хорошо. Очень сильно хотелось выпить а вот теперь уже нельзя! или закурить и это тоже нельзя! а еще взять что потяжелее и расколошматить здесь все. Подперев щеку кулаком, она внимательно взглянула на лорда-защитника, пытаясь прочитать его мысли по лицу, выходило плохо, как всегда. - Присядь.
Наверное, следовало начать издалека. Может спросить его, как его мать справлялась с его воспитанием? Нет, это слишком далеко. Не замечал ли он, что лорд Уиллоу и его новая жена, кажется третья по счету, ходят гордо приподняв носы в своем статусе родителей? Это тут явно не причем. Джессамина знала, что всякие важные новости лучше подавать крупицами, раз за разом, кормить, словно маленького птенца, чтобы он окреп, а не объелся. И чтобы не случилось беды. А при оглашении важных вестей, самое главное - это такт.
- Я беременна. - Ее рационализм с размаху влепил себе ладонью по лбу.

Я та, у которой "все хорошо"
И даже тогда, когда боль разъедает

Железная, сильная, волевая, сама себя за волосы из того дерьма, в котором плавала с рождения. Фиона мать ее Галлагер не желает быть нищебродкой, считать каждую копеечку, колотить Фрэнка, отказываться раз за разом от шизофренички-матери. Спасать, тонуть, и снова спасать. И даже попытки выйти замуж и хоть как-то сдвинуть с мертвой точки, лишиться ненавистного и почему-то такого любимого "Галлагер". Красивое платье, слегка помятый отец, что ведет под венец ко счастливому будущему с человеком, которого любит сердце. И все рушится. Из-за долбанного Фрэнка, долбанных наркотиков. Больше всего боялась полюбить так сильно, а потом быть растоптанной, униженной с осколками, что раковыми опухолями расползаются по венам, причиняя душевную боль в каждой клеточке. Почему так больно, что тяжело дышать? И из горла не вырывается крик, лишь истерический смех. Белое становится черным. Запереть в хрустальной шкатулке остатки того, что невозможно залатать, туда же закинуть мысли о женихе, вычеркнуть его идиотское имя из памяти. А этот день обвести красным в календаре - что бы не была такой дурой и не велась на всякие красивые приемчики. Не маленькая, что бы верить в сказки. Разве с младенчества не поняла простую истину, что принцы не женятся на отбросах общества. Кожа русалочки от каждого шага покрывалась волдырями и ожогами, Белоснежка пролежала в гробу, пока ее ненаглядный развлекался на баллах, а Рапунцель как была пленницей, так и осталась рабыней.

Обернись, посмотри на ровную цепочку из собственных стоп и ощути холодящую душу одиночество - никто не следует, не ступает след-в-след. Ты и одиночество. ["человек за бортом" - кричит кто-то, чей голос так отчаянно похож на твой, но твоя шлюпка, полосатое колесо все в прорезях, залатанное лишь скотчем, нещадно пропускает воздух, заполняет все пространство тухлой водой и ты задыхаешься-задыхаешься-задыхаешься.] Тащила лямку, воспитывала не своих детей, братьев и сестру, что полюбила, к которым прикипела душа. Дыры в стенах, в потолке, что открывают виды на трубы и несколько летнюю плесень. Говорят, что арабы сжигают дома, в которых поселилась черная отрава. Фиона громко рассмеется и сама чиркнет спичкой. Вот только громадной семье некуда идти, да и зараза к заразе не липнет. Каждый раз до изнеможения больно, когда родные и близкие берут ментальные ножи и втыкают в спину, в горло, в плечо, проворачивая, да так, что бы истекала кровью-слезами-желчью. Проверяя на прочность, неподвижность хребта на устойчивость.

Пора сойти с ума, с рельс, выйти в окно с надцатогоо этажа. Вот только жить остервенело хочется. Они упираются всеми пальцами, кричат-проклинают, когда Фиона начинает движение во "светлое будущее", видит в глазах Липа неверие [ведь это он - последняя надежда проклятых Галлагеров, никак не ишак Фиона, что до последних дней своей жизни суждено обстирывать-убирать за младшенькими, вышвыривать пьянь Фрэнка и оберегать от необдуманных поступков], Йен привычно промолчит, замкнувшись в собственных проблемах-таблетках-парнях, Дэбби снова вступит в конфронтацию [когда она вырастет из юношеского максимализма?], а Карлу нет глубоко дела до всего этого, лишь бы заложенный дом не вышел с молотка. Фиона устала. Ей хочется просыпаться с тяжелыми веками, не с оповещениями на телефоне "Фиона, мы в жопе, спаси", "закинь на счет 20 баксов", "одолжи машину", "дай сотый шанс". Брюнетка давно поняла, что в этом мире давно нет Господа Бога, Дьявола, и все людишки прокляты. В первую очередь они, рожденные в южной части Чикаго. [Мы родились здесь, в этой нищете, мы и умрем, покроемся смрадом. Не быть нам богатенькими.] Заряженные проклятиями и ненавистью пули летят прямо в грудь. Шрапнель, россыпь ржавого металла возле сердца.

Время упасть на колени, прижав ладони к лицу, утонув в собственных слезах и беспомощности. Все хреново - действительно плохо, что в голову приходят мысли о продаже почек, сердца или легких, что бы выбраться из дрянного дома, что вот-вот рассыпется из-за клопов, тараканов, насекомых и тех разрушений, что собственноручно вносили. Что-то продолжает тянуть на дно. Фиона давно отпустила каждого из мелких Галлагеров, дав поучительный пинок под зад. У Йена есть стабильная работа, со своей микки-зависимостью исправно борется, заправляется таблетками. Карл больше не тот мальчик, у которого по утрам отбирала биту, колюще-режущие. Лиам - ее маленькое солнышко, с красными отметками [одни "А" - Фиона гордая мать]. Дебби продолжает упрямиться и чем-то напоминает ей саму себя. Но Фиона не вмешивается больше. Раз девочка приняла сложное решение быть матерью, то пусть и сама дует на свои набитые шишки, разбитые коленки. Лип - эгоистичный говнюк, погряз в реках алкоголя, до последнего отказывался признавать глобальную проблему - что в его венах течет уже не кровь. И если поднеси к нему спичку, то синим пламенем сгорит.

<Сиерра> 22:58
Лип не вышел. Не могу ему дозвониться.
<Сиерра> 22:59
горы грязной посуды. Фиона, что делать?
<Фиона> 23:02
Я разберусь.
Вызвоню сменщика.

- Пиздец, - подводит итого девушка, прокручивая в уме самые темные варианты развития сценария. Лип ушел в запой, выбрав кривую дорожку, которую уже протоптал Фрэнк. Где-то валяется в кустах, окруженных мухами и своей блевотиной. Весело развлекается. Забыл о смене. Подвел старшую сестру. В который раз Фи делает ставки на темную лошадку и она пропускает парочку рюмок в "Алиби" или в другом баре, где наливают уже с утра? Мысленно закатывает глаза, закуривает вторую сигарету. Как там в считалочке? На "пять я иди выбивать из тебя все дерьмо"? Размозжу твою черепушку о стену? Уволю? Вот только вычеркнуть из списка братьев не получится. Как и совершить убийство, хоть руки чешутся вырвать то дерьмецо, что поселилось в его светлой головке. Разбить все выпитые бутылки о Липа? Ткнуть пальцем в Фрэнка, как котенка, что наделал лужу мимо лотка. Куда ты катишься, Галлагер?

Фиона находит Галлагера спустя сорок минут в какой-то забегаловке, где на стенах вместо обоев вырезки газет, бурые разводы [только не кровь, только не кровь] и пара дырок так отчаянно напоминающие отверстия от пуль. Где бармен сально улыбнулся, завидев новую жертву. Злая, как тысяча фурий, она вырывает остатки пойла и поливает им любимого братца. - Ебанулся? Сколько мне еще протягивать тебе руку, когда ты сам себя зарываешь? Ты пьян. Господи, Лип! - Собственно, чего ожидала? Что Лип в пуантах и в розовой пачке дает уроки балета?

Пока часы неумолимо тикали, а за окном шумел мелкий и оттого настолько отвратительный дождь, Букер пытался справиться с собственной головной болью. Запах табака не выветривался, он попросту въелся в дерево, в стены, в пол, в желтый с разводами потолок. Он забирался в нос такой нужной дозой никотина, которого сейчас не было. Белая пачка от сигарет, скомканная, валялась на краю стола, рядом с десятком календарных листов от уже прошедших дней. Глаза болели, тяжелые веки слипались, а мышцы успели затечь от одного положения. Он поднял голову, ощущая, как щека, на которой покоилась голова стала словно каменная.
Он опять пил?
Что за хрень, он же обещал себе… нет, не так, он обещал Анне…
От мыслей о дочери голова взорвалась фейверком, без возможности правильно собрать весь сумбур внутри черепной коробки. Казалось, что окружающий мир покачнулся, дернулся в серпии и вновь пришел в норму, через долю секунды. ДеВитт поморщился, облизывая губы и ощущая солоновато-железный привкус из крови и пота. Вытерев рукавом рубашки красную полосу, благополучно запачкав уже застиранный хлопок, парень лишь только качнул головой. Ощущение было такое, словно он действительно вчера напился. Реальность подбрасывала эпизоды из зеленых склянок, из переливчатого звона и жжения в горле.
Плач в другой комнате отвлек его, заставил встрепенуться, подскочить со стула, опрокинув его. Предмет меблировки грохнулся на пол, сопровождая все это шумом, какого не было при восстании ихэтуаней. Почему он это вспомнил? Кто такие ихэтуани? При этой мысли кто-то внутри черепной коробки опять от души треснул по бедному черепу, заставляя схватиться за виски пальцами.
Ребенок в другой комнате стал плакать еще громче. Ее звонкий голос колокольчиком отражался от стен. Призывая…
- Анна… - Букер обогнул тяжелый дубовый стол, задевая рукой несколько листков на столе, что белым покрывалом тут же легли на голый пол. – Анна не плачь…
Руки дрожали, их словно сводила судорога, вены вздулись, синими дорожками обнажаясь на чуть смуглой коже. Краски мира были такими расплывчатыми и ненастоящими, словно он рассматривал мир через старую призму, исцарапанную песком времени, потемневшую от прожитых лет и измученную долгим пользованием. Он правда пытался сфокусировать взгляд, но добивался лишь еще более сильной боли в области висков.
Нет, пора прекращать так напиваться…
Колыбель легко покачивалась от того, что ребенок в ней уже проснулся и пытался дозваться до родителя. Белое узорчатое покрывало соскользнуло вниз, рассыпаясь бахромой на потемневших досках. И пол, скрипучий, отсчитывал его шаги до кроватки девочки.
У Анны кожа, в отличие от него, бледная, так и не скажешь, что ее бабушка была сиу, что в своих юртах рассказывают истории о вольных полях давних богов, в которых сам Букер не верил. Ни в одного из, кого предлагали вероучения племени или же более «цивилизованного» мира. Пусть каждый горит в своем пламени. А он свой ад уже видел, уже прошел его и теперь никогда от него не избавится.
У Анны голубые глаза, прямо как у матери, такие же большие и бездонные, напоминающие ему о голубом проливе, морской воде и шуме волн, о бесконечной глубине такого же бесконечного моря. А еще она такая маленькая, даже слишком, помещается на сгибе локтя.
Анна видит его и перестает плакать, она тянет к ДеВитту свои пальцы, улыбаясь, как самому дорогому другу, единственному, если так подумать. Ее не отталкивает запах табака и алкоголя, его усталое и помятое лицо, синяки под глазами и щетина, что старит его, превращая из мальчика не в мужчину, но в какого-то бродягу.
- Все хорошо. Папа здесь. – Анна уже давно не плачет, наоборот, улыбается, ей словно хотелось его видеть. Наверное, девочка единственный человек, которому Букера хотелось лицезреть, а не прогнать куда подальше. Маленький ребенок, который еще не знает мира за окном и что этот мир может сотворить. А он… даже не может защитить ее от этого. Даже если бы захотел.
Удивительно, но девочка вцепляется в рубашку своими маленькими пальцами, не собиралась отпускать, натягивает с силой, которой, как казалось, у ребенка, тем более одногодки, быть не должно. Такой странный ребенок, Букер все еще не может до конца поверить, что она плоть и кровь его. Когда он просто задумывался об этом, в голове опять стучали барабаны, отбивая хаотичный ритм, который очень сложно поймать.
Что ему делать? Как быть? Никто и никогда не учил его быть отцом. Быть убийцей – да, жестоким, хладнокровным, смотрящим на свои жертвы как на что-то безликое, не имеющее души. Его учили быть солдатом – выполнять приказы, быть всегда первым в строю, отважным. Его учили отнимать жизнь, а не дарить ее. И сейчас, в данный момент, ДеВитт был не на своем месте, но эта неправильность была настолько приятной, что хотелось оставаться в таком состоянии всегда. Быть тем самым родителем, котором ему доселе никогда не суждено было стать. Даже если будет сложно, даже если придется вновь копаться в грязи, он даже готов был опустить собственную гордость. И все ради Анны.
Девочка все же заснула, прикрыв свои голубые глаза, прямо как у матери. Ее голова с темными, чуть вьющимися волосами стала тяжелой, а рука все же отпустила его. Маленький ребенок даже не знает, на что готов отец ради нее.

Набат в голове ударил еще раз, так сильно, что Букеру все же пришлось открыть глаза. Удивительно, но на этот раз звук приобрел голос до боли знакомый. Он слышал этот голос много раз, он был с ним зол и нежен, он помнил горечь в этом голосе и искренний смех. ДеВитт удивленно заморгал, рассматривая фигуру перед собой, пока та медленно обрастала деталями, такими странными, но, как ему казалось, такими привычными. Гомон в голове не прекращался, женский голос смешался с голосами десятка чужих людей, ему казалось, что он их знал, но одновременно не мог вспомнить ни имен, ни лиц.
- Аннабель? – Букер прошелся пальцами по векам, прогоняя сон. Он помнил эти голубые глаза и эти черные как смоль волосы, он ими так восхищался. Собственный разум играл с ним в злую шутку, он же помнил… Аннабель болела? Он помнил ее в окружении мягких подушек, бледную, угасающую. Отчего-то сердце кольнуло так сильно, что стало больно и обидно. Кажется, это он был виноват в ее болезни? – Зачем… ты встала? Тебе надо отдыхать… Анна, она…
В голове словно взорвалась граната, мысли роились, быстрым потоком проносясь перед глазами. Он попытался откинуться назад, в тщетной попытке вытрясти их из черепной коробки и свалился на пол. Ребенок в другой комнате вновь заплакал от громкого шума, но ДеВитт не мог пойти к ней, он не мог даже подняться.
На деревянный пол упало несколько капель алой крови…

«— Ты как?» — спрашивала Дебби в день свадьбы Фионы. Утро после перепоя нельзя назвать общепринятой нормой. Когда организм отвергает новую порцию алкоголя, прочищая себя, это не норма. Быть поддатым на свадьбе родной сестры – не норма. Но Лип не один в своей беде, столь же помятый в этот день еще и Френк. Это цепляет глаз, слова отца колят в самое сердце, касаются еще оставшегося живого внутри. Можно смолчать, но кулаки скажут кратче, резче, понятнее.
Френку были не рады, и страшен тот момент, когда так же будут рады тебе самому. И там можно хоть выдрать все кудри, но путь назад будет в разы сложнее. Он уже был сложен. Еще немного и возвращение к жизни без зависимости от алкоголя может стать работой Сезифа.
Но без градуса в крови уже не получается. Смыслом жизни стала лишь бутылка. Тремор рук становится слишком очевиден даже для других. А для тебя самого уже не очевидны будущие перспективы. Весь возможный успех растворен в этиловом спирте, и прервать этот порочный круг сложно.
Алкоголизм – заболевание, одно из сотни «замечательной» комбинации генов Галлагеров. Но винить гены, воспитание, окружение – это слабость, а не оправдание и железный щит от болезненных слов.
Проблема сначала становится очевидна для близких, и только потом уже для самого себя. Разговор с сестрой – как мягкое, лишенное резких теней, собственное отражение в зеркале. Лип начинает понимать, как все выглядит со стороны, и слова о необходимости собственного спасения он произносит уже сам. Признав это, становится лишь на йоту легче. Он слишком молод, и да, положение еще поправимо. Галлагер принимает предложение профессора Юэнса о прохождении лечения. И это помогает.
В первое время.
У Липа на каждый день заведен будильник на шесть вечера, час, с которого считается, что можно выпить. Он пьет, соблюдая все правила собрания борющихся с алкогольной зависимостью – время, количество выпитого, наличие воды. Это уже намного ближе к норме? Безусловно. На деле же это вся та же зависимость, просто в рамках. И изнутри рюмки рамок не видно, как порой не видно границ, где стоит остановиться.
И Галлагер вновь не видит свою зависимость, оправдывает себя. «Да все в этом районе пьют. Бутылочка-другая не сделает из меня вновь алкоголика. Я не мой отец. Я не завишу от алкоголя. Это помогает мне жить. Я в норме».
Безысходность, рутинность очередного дня, вызывает потребность в новой порции порой выпивки, пробивает рамки дозволенного. В сутках пропадают целые часы, остаются лишь краткие проблески в памяти. В крупицах памяти за прошлый день остаются: не работающий фонарный столб, на который опираешься спиной, потому что без него и стоять не можешь прямо, что бы покурить;  лестницы в бар и какие-то малознакомые, но веселые парни и девушки. Бар - не Алиби, в котором уже нечего ловить. Бармен этого заведения рад видеть не многим больше, чем Кев в Алиби. Со своим нельзя? Не вопрос, пиво будет выпито за дверьми бара, хотя, подняться, и спустятся обратно в бар, та еще задача. Последние доллары и вскрытая пачка сигарет – как плата за наполовину пустую бутылку с дешевым маслянистым джином, распиваемый уже в одиночестве.
Остальное поглощает тьма, оставляющая зияющие пустоты. В эти моменты – в голове темно и глухо, как беззвездной ночью, где даже яркий диск луны закрыт тучами.
Но даже в столь темную ночь, тучи могут сдвинуть свой гордый профиль, обнажая одинокую, но яркую звезду. От нее холодного света режет глаз, в голове проявляется мутная рябь, и возникает сухость во рту.
— Бля, зачем ты здесь, Фи? — Лип нехотя отлепляет свое лицо от стены, на которую навалился, а после чего на краткий миг потерял всякую связь с реальностью. Пробуждение оказалось неприятным, а сестра с первого предложения действовала на нервы. Галлагер недовольно морщился, и неаккуратно вытирал мокрое лицо о ворот рубашки, — Я бы вернулся домой через час другой. Тебя никто не просил присматривать за мной.
Лип не понимает, зачем за ним пришла Фиона, ведь он вовсе забыл о смене в Петси, и потому не чувствует свою вину. Какая кому разница, кто и что делает в свободное время? Пусть Фиона сейчас в Пирогах Петси и за начальницу, ее не должно заботить, что делают работники в свободное от работы время.
Руки уже на автомате скользят по карманам в поисках сигарет, но ничего найти не удается. Даже зажигалка куда-то затерялась. Тогда Лип пытается встать из-за стола, что бы отправиться в уборную, и за одним избавиться от испепеляющего взгляда сестры.
— Епт, — Галлагер вновь падает на свое место, и при этом вцепляется в край грязного стола, столешница которого даже липнет к пальцам. Не получается даже встать с первого раза, - Фи, подсоби?

Пока часы неумолимо тикали, а за окном шумел мелкий и оттого настолько отвратительный дождь, Букер пытался справиться с собственной головной болью. Запах табака не выветривался, он попросту въелся в дерево, в стены, в пол, в желтый с разводами потолок. Он забирался в нос такой нужной дозой никотина, которого сейчас не было. Белая пачка от сигарет, скомканная, валялась на краю стола, рядом с десятком календарных листов от уже прошедших дней. Глаза болели, тяжелые веки слипались, а мышцы успели затечь от одного положения. Он поднял голову, ощущая, как щека, на которой покоилась голова стала словно каменная.
Он опять пил?
Что за хрень, он же обещал себе… нет, не так, он обещал Анне…
От мыслей о дочери голова взорвалась фейверком, без возможности правильно собрать весь сумбур внутри черепной коробки. Казалось, что окружающий мир покачнулся, дернулся в серпии и вновь пришел в норму, через долю секунды. ДеВитт поморщился, облизывая губы и ощущая солоновато-железный привкус из крови и пота. Вытерев рукавом рубашки красную полосу, благополучно запачкав уже застиранный хлопок, парень лишь только качнул головой. Ощущение было такое, словно он действительно вчера напился. Реальность подбрасывала эпизоды из зеленых склянок, из переливчатого звона и жжения в горле.
Плач в другой комнате отвлек его, заставил встрепенуться, подскочить со стула, опрокинув его. Предмет меблировки грохнулся на пол, сопровождая все это шумом, какого не было при восстании ихэтуаней. Почему он это вспомнил? Кто такие ихэтуани? При этой мысли кто-то внутри черепной коробки опять от души треснул по бедному черепу, заставляя схватиться за виски пальцами.
Ребенок в другой комнате стал плакать еще громче. Ее звонкий голос колокольчиком отражался от стен. Призывая…
— Анна… — Букер обогнул тяжелый дубовый стол, задевая рукой несколько листков на столе, что белым покрывалом тут же легли на голый пол. — Анна не плачь…
Руки дрожали, их словно сводила судорога, вены вздулись, синими дорожками обнажаясь на чуть смуглой коже. Краски мира были такими расплывчатыми и ненастоящими, словно он рассматривал мир через старую призму, исцарапанную песком времени, потемневшую от прожитых лет и измученную долгим пользованием. Он правда пытался сфокусировать взгляд, но добивался лишь еще более сильной боли в области висков.
Нет, пора прекращать так напиваться…
Колыбель легко покачивалась от того, что ребенок в ней уже проснулся и пытался дозваться до родителя. Белое узорчатое покрывало соскользнуло вниз, рассыпаясь бахромой на потемневших досках. И пол, скрипучий, отсчитывал его шаги до кроватки девочки.
У Анны кожа, в отличие от него, бледная, так и не скажешь, что ее бабушка была сиу, что в своих юртах рассказывают истории о вольных полях давних богов, в которых сам Букер не верил. Ни в одного из, кого предлагали вероучения племени или же более «цивилизованного» мира. Пусть каждый горит в своем пламени. А он свой ад уже видел, уже прошел его и теперь никогда от него не избавится.
У Анны голубые глаза, прямо как у матери, такие же большие и бездонные, напоминающие ему о голубом проливе, морской воде и шуме волн, о бесконечной глубине такого же бесконечного моря. А еще она такая маленькая, даже слишком, помещается на сгибе локтя.
Анна видит его и перестает плакать, она тянет к ДеВитту свои пальцы, улыбаясь, как самому дорогому другу, единственному, если так подумать. Ее не отталкивает запах табака и алкоголя, его усталое и помятое лицо, синяки под глазами и щетина, что старит его, превращая из мальчика не в мужчину, но в какого-то бродягу.
— Все хорошо. Папа здесь. — Анна уже давно не плачет, наоборот, улыбается, ей словно хотелось его видеть. Наверное, девочка единственный человек, которому Букера хотелось лицезреть, а не прогнать куда подальше. Маленький ребенок, который еще не знает мира за окном и что этот мир может сотворить. А он… даже не может защитить ее от этого. Даже если бы захотел.
Удивительно, но девочка вцепляется в рубашку своими маленькими пальцами, не собиралась отпускать, натягивает с силой, которой, как казалось, у ребенка, тем более одногодки, быть не должно. Такой странный ребенок, Букер все еще не может до конца поверить, что она плоть и кровь его. Когда он просто задумывался об этом, в голове опять стучали барабаны, отбивая хаотичный ритм, который очень сложно поймать.
Что ему делать? Как быть? Никто и никогда не учил его быть отцом. Быть убийцей — да, жестоким, хладнокровным, смотрящим на свои жертвы как на что-то безликое, не имеющее души. Его учили быть солдатом — выполнять приказы, быть всегда первым в строю, отважным. Его учили отнимать жизнь, а не дарить ее. И сейчас, в данный момент, ДеВитт был не на своем месте, но эта неправильность была настолько приятной, что хотелось оставаться в таком состоянии всегда. Быть тем самым родителем, котором ему доселе никогда не суждено было стать. Даже если будет сложно, даже если придется вновь копаться в грязи, он даже готов был опустить собственную гордость. И все ради Анны.
Девочка все же заснула, прикрыв свои голубые глаза, прямо как у матери. Ее голова с темными, чуть вьющимися волосами стала тяжелой, а рука все же отпустила его. Маленький ребенок даже не знает, на что готов отец ради нее.

Набат в голове ударил еще раз, так сильно, что Букеру все же пришлось открыть глаза. Удивительно, но на этот раз звук приобрел голос до боли знакомый. Он слышал этот голос много раз, он был с ним зол и нежен, он помнил горечь в этом голосе и искренний смех. ДеВитт удивленно заморгал, рассматривая фигуру перед собой, пока та медленно обрастала деталями, такими странными, но, как ему казалось, такими привычными. Гомон в голове не прекращался, женский голос смешался с голосами десятка чужих людей, ему казалось, что он их знал, но одновременно не мог вспомнить ни имен, ни лиц.
— Аннабель? — Букер прошелся пальцами по векам, прогоняя сон. Он помнил эти голубые глаза и эти черные как смоль волосы, он ими так восхищался. Собственный разум играл с ним в злую шутку, он же помнил… Аннабель болела? Он помнил ее в окружении мягких подушек, бледную, угасающую. Отчего-то сердце кольнуло так сильно, что стало больно и обидно. Кажется, это он был виноват в ее болезни? — Зачем… ты встала? Тебе надо отдыхать… Анна, она…
В голове словно взорвалась граната, мысли роились, быстрым потоком проносясь перед глазами. Он попытался откинуться назад, в тщетной попытке вытрясти их из черепной коробки и свалился на пол. Ребенок в другой комнате вновь заплакал от громкого шума, но ДеВитт не мог пойти к ней, он не мог даже подняться.
На деревянный пол упало несколько капель алой крови…

Пока часы неумолимо тикали, а за окном шумел мелкий и оттого настолько отвратительный дождь, Букер пытался справиться с собственной головной болью. Запах табака не выветривался, он попросту въелся в дерево, в стены, в пол, в желтый с разводами потолок. Он забирался в нос такой нужной дозой никотина, которого сейчас не было. Белая пачка от сигарет, скомканная, валялась на краю стола, рядом с десятком календарных листов от уже прошедших дней. Глаза болели, тяжелые веки слипались, а мышцы успели затечь от одного положения. Он поднял голову, ощущая, как щека, на которой покоилась голова стала словно каменная.
Он опять пил?
Что за хрень, он же обещал себе… нет, не так, он обещал Анне…
От мыслей о дочери голова взорвалась фейверком, без возможности правильно собрать весь сумбур внутри черепной коробки. Казалось, что окружающий мир покачнулся, дернулся в серпии и вновь пришел в норму, через долю секунды. ДеВитт поморщился, облизывая губы и ощущая солоновато-железный привкус из крови и пота. Вытерев рукавом рубашки красную полосу, благополучно запачкав уже застиранный хлопок, парень лишь только качнул головой. Ощущение было такое, словно он действительно вчера напился. Реальность подбрасывала эпизоды из зеленых склянок, из переливчатого звона и жжения в горле.
Плач в другой комнате отвлек его, заставил встрепенуться, подскочить со стула, опрокинув его. Предмет меблировки грохнулся на пол, сопровождая все это шумом, какого не было при восстании ихэтуаней. Почему он это вспомнил? Кто такие ихэтуани? При этой мысли кто-то внутри черепной коробки опять от души треснул по бедному черепу, заставляя схватиться за виски пальцами.
Ребенок в другой комнате стал плакать еще громче. Ее звонкий голос колокольчиком отражался от стен. Призывая…
— Анна… — Букер обогнул тяжелый дубовый стол, задевая рукой несколько листков на столе, что белым покрывалом тут же легли на голый пол. — Анна не плачь…
Руки дрожали, их словно сводила судорога, вены вздулись, синими дорожками обнажаясь на чуть смуглой коже. Краски мира были такими расплывчатыми и ненастоящими, словно он рассматривал мир через старую призму, исцарапанную песком времени, потемневшую от прожитых лет и измученную долгим пользованием. Он правда пытался сфокусировать взгляд, но добивался лишь еще более сильной боли в области висков.
Нет, пора прекращать так напиваться…
Колыбель легко покачивалась от того, что ребенок в ней уже проснулся и пытался дозваться до родителя. Белое узорчатое покрывало соскользнуло вниз, рассыпаясь бахромой на потемневших досках. И пол, скрипучий, отсчитывал его шаги до кроватки девочки.
У Анны кожа, в отличие от него, бледная, так и не скажешь, что ее бабушка была сиу, что в своих юртах рассказывают истории о вольных полях давних богов, в которых сам Букер не верил. Ни в одного из, кого предлагали вероучения племени или же более «цивилизованного» мира. Пусть каждый горит в своем пламени. А он свой ад уже видел, уже прошел его и теперь никогда от него не избавится.
У Анны голубые глаза, прямо как у матери, такие же большие и бездонные, напоминающие ему о голубом проливе, морской воде и шуме волн, о бесконечной глубине такого же бесконечного моря. А еще она такая маленькая, даже слишком, помещается на сгибе локтя.
Анна видит его и перестает плакать, она тянет к ДеВитту свои пальцы, улыбаясь, как самому дорогому другу, единственному, если так подумать. Ее не отталкивает запах табака и алкоголя, его усталое и помятое лицо, синяки под глазами и щетина, что старит его, превращая из мальчика не в мужчину, но в какого-то бродягу.
— Все хорошо. Папа здесь. — Анна уже давно не плачет, наоборот, улыбается, ей словно хотелось его видеть. Наверное, девочка единственный человек, которому Букера хотелось лицезреть, а не прогнать куда подальше. Маленький ребенок, который еще не знает мира за окном и что этот мир может сотворить. А он… даже не может защитить ее от этого. Даже если бы захотел.
Удивительно, но девочка вцепляется в рубашку своими маленькими пальцами, не собиралась отпускать, натягивает с силой, которой, как казалось, у ребенка, тем более одногодки, быть не должно. Такой странный ребенок, Букер все еще не может до конца поверить, что она плоть и кровь его. Когда он просто задумывался об этом, в голове опять стучали барабаны, отбивая хаотичный ритм, который очень сложно поймать.
Что ему делать? Как быть? Никто и никогда не учил его быть отцом. Быть убийцей — да, жестоким, хладнокровным, смотрящим на свои жертвы как на что-то безликое, не имеющее души. Его учили быть солдатом — выполнять приказы, быть всегда первым в строю, отважным. Его учили отнимать жизнь, а не дарить ее. И сейчас, в данный момент, ДеВитт был не на своем месте, но эта неправильность была настолько приятной, что хотелось оставаться в таком состоянии всегда. Быть тем самым родителем, котором ему доселе никогда не суждено было стать. Даже если будет сложно, даже если придется вновь копаться в грязи, он даже готов был опустить собственную гордость. И все ради Анны.
Девочка все же заснула, прикрыв свои голубые глаза, прямо как у матери. Ее голова с темными, чуть вьющимися волосами стала тяжелой, а рука все же отпустила его. Маленький ребенок даже не знает, на что готов отец ради нее.

Набат в голове ударил еще раз, так сильно, что Букеру все же пришлось открыть глаза. Удивительно, но на этот раз звук приобрел голос до боли знакомый. Он слышал этот голос много раз, он был с ним зол и нежен, он помнил горечь в этом голосе и искренний смех. ДеВитт удивленно заморгал, рассматривая фигуру перед собой, пока та медленно обрастала деталями, такими странными, но, как ему казалось, такими привычными. Гомон в голове не прекращался, женский голос смешался с голосами десятка чужих людей, ему казалось, что он их знал, но одновременно не мог вспомнить ни имен, ни лиц.
— Аннабель? — Букер прошелся пальцами по векам, прогоняя сон. Он помнил эти голубые глаза и эти черные как смоль волосы, он ими так восхищался. Собственный разум играл с ним в злую шутку, он же помнил… Аннабель болела? Он помнил ее в окружении мягких подушек, бледную, угасающую. Отчего-то сердце кольнуло так сильно, что стало больно и обидно. Кажется, это он был виноват в ее болезни? — Зачем… ты встала? Тебе надо отдыхать… Анна, она…
В голове словно взорвалась граната, мысли роились, быстрым потоком проносясь перед глазами. Он попытался откинуться назад, в тщетной попытке вытрясти их из черепной коробки и свалился на пол. Ребенок в другой комнате вновь заплакал от громкого шума, но ДеВитт не мог пойти к ней, он не мог даже подняться.
На деревянный пол упало несколько капель алой крови…