Прежде Бездна нравилась ей. Она была наполнена свободой, пространством, она была бескрайней, загадочной и прекрасной. Но прежде она могла покинуть ее, чтобы вспоминать эту бесконечную глубину и отсутствие хоть каких-то границ, чтобы закрывать глаза и вспоминать ее, чтобы даже скучать по тому величию, открывавшемуся ей. В тот день, когда Дауд запер ее здесь, Бездна сузилась до острия булавки, нанизала ее на себя, как глупое насекомое, и больше она никуда не могла уйти. Она билась, рвалась прочь, силилась вырваться из заточения, но все ее усилия значили столько же, сколько усилия бабочки, бьющей крыльями в попытке освободиться и улететь. Она была заперта. И Бездна стала другой: тюрьмой без стен и границ, и сколько ни беги, сколько не бейся – никуда из нее не убежишь. Уж лучше холодная камера, стены грубой кладки – она бы царапала их ногтями в приступах безумия, в попытках найти хоть какую-то лазейку, просочиться водой через любую щель. Это как осознавать причины своего страха – и он сразу становится не таким сильным. Когда видишь границы своей тюрьмы – знаешь, что их можно разрушить. Клетки надо ломать. В Бездне ломать было нечего.
У отчаяния бывают оттенки, бывают разные ступени – это Далила поняла, только осознав, что, скорее всего, никогда больше не выберется из Бездны. После того, как реальный мир начал отступать, растворяться в Бездне, передразнивавшей его, она обратила взгляд в себя и нашла, что чувства могут быть куда более глубокими и сложными, чем ей казалось прежде. Она не была невинным ребенком и считала, что видит мир многогранным, но ее заключение открыло ей еще больше. Отчаяние, охватившее ее, было похоже на живое существо, на необузданную стихию, не подчиняющуюся ее желаниям. Оно могли отхлынуть и даже дать ей ненадолго почувствовать некое подобие надежды, могло, наоборот, охватить ее всю, проникнуть в ее тело, заставляя ее цепенеть и не желать уже ничего, совсем ничего, потому что и в желаниях не было смысла. Оно могло быть полным текучей, как ртуть, ненависти и ослепляющей ярости, как у злого пса, посаженного на цепь, который рвется с нее, не боясь задохнуться от врезающегося в шею ошейника. Было и то отчаяние, от которого ее сердце похолодело, когда ее пальцы разжались, и ее утянуло в картину. Отчаяние, выбившее из нее горячие, злые слезы.
И тогда Бездна начала казаться ей однообразной. Все было одно и то же, все повторяло реальный мир и само себя, и даже проплывавшие мимо киты, чей вид прежде завораживал ее, перестали задевать какие-то тонкие струны ее существа, стоило Бездне стать клеткой.
Иногда ей казалось, что вместе с образами из того мира, который она оставила, она видит и образы людей, причем порой тех, кого она не видела очень давно. Она видит сны наяву, проваливается в них, как в топь, и не хочет выбираться. Иногда ей кажется, что она снова в своей мастерской, чувствует кисть в своих руках, но в следующее мгновение краски на холсте размываются, расползаются, как влажная, сгнившая ткань, снова оставляя ее ни с чем. В бесконечности, у которой нет начала и конца, и которая не оставит шанса на конец ей самой.
Иногда ей казалось, что Бездна хочет пережевать ее, вторгшуюся и задержавшуюся здесь на слишком большой срок, и выплюнуть ее пустую оболочку. И, может быть, она была права.
Иногда ей казалось, что она не была одинока в своих скитаниях по Бездне. И тогда она пыталась отыскать такого же несчастного, как она сама. Прежде ей это не удавалось – но ведь теперь у нее достаточно времени, чтобы никуда не торопиться? Да и вряд ли здесь было время.
Но рано или поздно, при должном упорстве, всегда добиваешься того, чего хочешь. И она оказалась за спиной одинокой фигуры в темной и строгой одежде, может, в десятке шагов от нее.
– Кто ты? – ее голос, как и прежде, как в старые добрые времена, был резким и требовательным.

Порой хочется вскинуть руки и прижать их к лицу, чтобы закрыть свои глаза от Бездны и не видеть ее – но Бездна просачивалась сквозь руки. Не это ли свело с ума могущественную и внушающую страх и уважение Старую Ветошь, не это ли причина, по которой она ослепла? Не была ли и она когда-нибудь пленницей Бездны? А если была – то как ей удалось вырваться отсюда? Она спросит об этом у черноглазого, если он вновь почтит ее своим присутствием: сначала о старухе, затем – то, второе, о чем страшно говорить вслух, чтобы не спугнуть остатки надежды. Будь он человеком, за ответ на свой вопрос она бы стояла на коленях и целовала руки – с Чужим же остается надеяться лишь на его доброе расположение духа. Бездна сведет с ума и ее, и однажды она найдет в себе решимость выцарапать себе глаза в попытке сбежать и не видеть больше того, что внушало ей отчаяние.
Однако эта встреча отодвинула на время все мысли о том, чтобы причинить себе вред – и, частично, даже о побеге отсюда. Ее тянуло к строгой фигуре, и неизвестная казалась ей знакомой, но, может, это – лишь еще один обман Бездны, и на самом деле их не связывает ничего? Ее сердце начинает отбивать свой ритм громче и быстрее, когда взгляд Далилы обращается на строгую фигуру. Но кем бы она ни была – это неважно, ведь гораздо важнее то, что это было не просто видение, а нечто куда более реальное, и эта фигура нарушала уединение Далилы в ее заточении. Когда-нибудь она свыкнется с чувством одиночества, примет его как данность, но пока она не была на это способна. И ей был нужен хоть кто-то.
Голос, ответивший ей, остался бы неузнанным в реальности, но здесь Далила едва не содрогнулась, не зная, отступить ей или, наоборот, сделать шаг вперед, к той, кого она не ожидала увидеть здесь – и желала ли увидеть вообще когда-нибудь? Хороший вопрос.
– И писали несмешные теперь шутки на стенах краской, которая очень плохо смывалась, – сорвалось с ее губ, стоило Далиле сделать первый шаг – вперед.
Она плохо знакома с ее силуэтом, она не знает ее голоса, ее, повзрослевшей сестрички Джессамины, но лицо – это лицо она знает хорошо, ведь как не знать его, когда это лицо смотрит на нее даже со стен домов после смерти любимой народом императрицы. Это лицо написал ее учитель, и, хоть Далила никогда больше не встречалась со своей любимой младшей сестрой, она не может не узнать его. Она пристально следила за своей сестрой, за тем, как она стала маленькой императрицей, за тем, что она делала, как взрослела – но больше не приближалась. Однако, как ни беги от судьбы, рано или поздно она настигает тебя – пусть для этого и надо свести вас двоих в Бездне. В горле встает ком, хотя она уже давно отучила себя от таких сентиментальных проявлений эмоций – зато она могла злиться или плакать, если это было нужно, и полагала такое умение куда более полезным, чем изнеженная сострадательность, готовая выжать из тебя слезы по любому, даже самому глупому поводу. И все же она не была готова к этой встрече, и на мгновение она хочет развернуться и сбежать. Но куда сбежишь в Бездне?
– Джессамина, – жесткая линия бровей Далилы словно бы ломается на несколько секунд, пока она не берет себя в руки, не возвращает себе контроль над своим же телом и лицом. Она заставила себя жестко усмехнуться, но усмешка эта была похожа скорее на сдержанный оскал, чем на приветственную, хоть и слегка циничную улыбку. Она не была готова к этой встрече – если к такому вообще можно подготовиться. – Вот это сюрприз. Я думала, ты уже давно покоишься с миром. Какими судьбами?
Она не называет ее сестрой, да и само это слово почему-то не просится с губ, хотя прежде было таким легким и простым. Ее сердце постепенно смиряет свой бег и замедляется, его стук уже не отдается гулом в груди Далилы, и вот ей уже кажется, что не все так пугающе. Она прикасается к розам на своей груди, чувствуя под пальцами подсохшие края лепестков – как от прихватившего мороза – и делает еще два или три шага. Она упорно и безуспешно пытается понять собственные чувства: рада она этой встрече или боится ее? Но повернуть назад было бы бессмысленно, как и всегда – только вперед.

Далила улыбается в ответ – хотя в сущности даже не улыбается, но уголки ее губ вздрагивают в улыбке, когда Джессамина продолжает подхваченную ее старшей сестрой историю. Да. Было. Все это было когда-то. Но это было давно, и ее больше не купишь воспоминаниями.
Она прикрывает глаза на несколько секунд – то ли для того, чтобы не видеть принесенных волнами Бездны образов из прошлого, то ли для того, чтобы прислушаться к тому, что было так давно, как будто даже не в прошлой жизни, а через жизнь. Все то, что было, когда они с Джессаминой еще были детьми, отодвинулось далеко, и уже давно казалось воспоминаниями – но воспоминаниями чужими, ей не принадлежавшими. И не она бегала по коридорам, не она смеялась над похожими на павлинов придворными, не она шептала сестре на ухо очередную сплетню, которую услышала на кухне, но которую они, будучи детьми, могли понять разве что наполовину. Все это было не с ней и не в ее жизни. Не было Далилы, дочери Эйхорна Колдуина и одной из служанок – была лишь Далила Копперспун, начинавшая свой жизненный путь с самых низов, но закрасившая его темной краской, чтобы не впускать никого слишком глубоко в свое прошлое. Была лишь Далила Копперспун – одаренная художница, положившая все, что у нее было, на то, чтобы стать той, кем она являлась сейчас. И все равно проиграть.
Она изучающим взглядом смотрит на свою сестру, ловит взглядом ее движения и думает, что, пусть Джессамина и была мертва, но выглядит она гораздо более живой, чем многие другие образы. Она и правда здесь, и теперь у Далилы была возможность рассмотреть свою сестру – впервые за долгие годы. Взгляд Далилы остается таким же спокойным, почти равнодушным, если не считать обычной для него жесткости, почти намека на жестокость, когда ее сестра говорит о том, за что хорошей старшей сестре было бы стыдно. Но она не чувствует и капли стыда.
– Ничего. Ни хорошего, ни плохого. Пожалуй, именно поэтому я и была так спокойна, – она отвечает прямо, потому что ложь здесь и сейчас была ни к чему, и она не хочет лгать. Вопрос о малышке Эмили не задел ее, в отличие от самого факта присутствия Джессамины в Бездне, хоть она и не готовилась отвечать на этот вопрос. Ответ всегда был на поверхности, и она не боялась этой правды, чтобы ее скрывать.
Младшая сестренка Джессамина отворачивается, и ведьма опускает взгляд, несколько секунд глядя себе под ноги. Ее пальцы вздрагивают, и в них остается подсыхающий розовый лепесток.
– Она ничем не отличается от любого другого ребенка. Не лучше и не хуже, – небрежно возражает она, пожимая плечами, и подходит ближе к своей сестре.
Она и правда не чувствует ни вины, ни горечи из-за того, что хотела сделать – да и о чем вообще говорить, если у нее ничего не вышло. Если пришел убийца ее милой сестрички, пожираемый изнутри чувством вины, и разрушил все ее планы – о чем говорить? Маленькая Эмили осталась собой. Она слушает внимательно, не глядя на сестру – только на Бездну, проклятую Бездну, запершую здесь их обоих, двух сестер, в которых текла одна кровь, но выросших совершенно разными.
– Пока ты не перестанешь быть ему нужна, – все тем же ровным и резким, жестким голосом продолжила Далила за свою сестру. Она не станет говорить, что сочувствует: все имеет свою цену, и Джессамина знала, на что шла – нет нужды в притворной жалости. Ей было жаль, когда сестренка умерла, но о чем жалеть теперь? – Вполне в духе черноглазого. Сердце, – она усмехнулась. – Символично и поэтично.
Она растирает лепесток, еще хранящий едва уловимый аромат, в мелкую крошку и мельчайшие обрывки, и выпускает их из ладони, прочь, вглубь Бездны. Розовый куст не вырастет от лепестка, но кто знает, не возможно ли такое здесь?
– Никогда не думала, что встречу тебя так. Когда-то давно я думала, что сказала бы тебе при встрече. Но эти слова никогда не приходят на ум, когда нужны, сестренка.

Отредактировано Delilah Copperspoon (18-11-2016 08:24:13)

Неужели Джессамина и правда пытается воззвать к ее совести? Или это всего лишь продолжение их разговора, пошедшее не так, как следовало бы? Джессамина не знала ее, не слышала о ней ничего прежде – будь все иначе, Далила бы знала не только потому что она способна узнать многое, в том деле и о чужом к ней интересе, но и потому что Джессамина просто не могла не дать о себе знать, не позвать ее, не попробовать поговорить – но неужели она думала, что можно уязвить совесть Далилы Копперспун? Кто-то сказал ей – кто-то из ее поклонников – что все видно по ее глазам. Судя по поэтичности, это тоже был какой-нибудь молодой художник, мало ее интересовавший. Но, видимо, что-то он понимал. Вряд ли, глядя на нее, можно ожидать, что ее вдруг уязвит совесть и мягкосердечность. Она пожала плечами: вряд ли Джессамине нужно объяснять еще что-то. Дочь или нет – какая разница? Будь малышка Эмили тайным приемышем, ничего бы не изменилось. Ей всего лишь был нужен трон. А в теле маленькой племянницы у нее было бы время освоить все то, чего она была лишена в собственном детстве – знаний. С незаконнорожденными, пускай и старшими, дочерьми, не делятся размышлениями о государственных делах, просто потому что им это ни к чему: трона им никогда не видать.
– Может, и другая, – равнодушно ответила художница. – Это не имеет никакого значения. Она была мне нужна. Но, как видишь, у меня ничего не вышло, так что я не вижу смысла продолжать этот разговор. Твой убийца, – она искривила губы в издевательской, но почти мучительной улыбке, – оказался донельзя сентиментальным и чувствительным и решил, что не может этого допустить, – улыбка сразу же исчезла, и она добавила своим прежним, холодным, чуть звенящим голосом: – Какая дешевая драма.
Она вообще не очень любила драмы – как, наверное, все те, у кого их было в достатке и в собственной жизни, и излишняя трагичность, которую порой придавали не самым значительным вещам, могла вызвать у Далилы одну лишь издевку и желание жестоко высмеять. Вот и сейчас слова младшей сестренки, которым самое то – звучать с театральных подмостков, вызвали у нее жестокую ухмылку. А ведь это была ее любимая младшая сестренка, к которой Далила даже после стольких лет питала парадоксально теплые чувства.
– Как… патетично. Что же, будем верить в то, что твой любимый лорд-защитник сделает то, что должен, и побыстрее вернет девочке спокойную жизнь. Хотя вряд ли ей это поможет.
Маленькая испуганная девочка. Да, теперь она была в безопасности, и ее разум останется в ее прелестной головке, но какой вырастет напуганная, потерянная принцесса? Она была почти в том же возрасте, что и Далила, когда ее вышвырнули из Башни – кем она станет? Будет ли такая большая разница в их правлении? Страх останется в сердце малышки Эмили на долгие годы – если не навсегда.
Далила косится на свою младшую сестру, чуть повернув голову. Проводит пальцами по розам на груди, поглаживая один из шипов: она знала, как прикасаться к собственным розам, чтобы не уколоться. Дар, надо же. В последнее время черноглазый одаривает всех подряд – он стал подозрительно щедрым. Она не будет прерывать свою сестру, хотя ее слова неприятны – но и Далила уже давно перестала быть маленькой девочкой, которая могла бы топнуть ногой и крикнуть «Замолчи!»
– Еще немного патетики, – она почти выплюнула эти слова. – Шипы еще никому не мешали, дорогая сестренка. Не в том мире, в каком жили мы с тобой. И этим тупоголовым курицам, думающим, что я искренне называю их сестрами, они тоже пошли на пользу.
Она отнимает руку, поглаживающую увядающие в Бездне розы, от груди и сжимает и разжимает увенчанные когтями пальцы, как будто разминая их.
– Неприятный дар – знать все, – произнесла Далила, рассматривая когти. – Но при всем моем сочувствии – не упражняйся на мне и оставь свои красивые рассуждения при себе. Обычно я предпочитаю говорить сама за себя.

Все давно было разрушено. Задолго до этой встречи в Бездне без точной даты и времени – без какой бы то ни было даты и времени – все было уже давным-давно разрушено, и это была даже не разбившаяся на несколько частей ваза – мелкие осколки, труха и грязь. Ничего не осталось, и Далила так привыкла к этому, что уже не чувствовала жалости. Их с сестрой разбросало сперва по разным сословиям, затем – по разным местам, и в конце концов они оказались по разные стороны жизни. Им не оставили никаких шансов.
– Не знала чего? – почти эхом повторила она интонации младшей сестры, глядя на нее выжидающе и даже настороженно, как будто ждала чего-то, что заставит ее снова отступить. Она покачала головой. – Ты столько могла знать или не знать.
При упоминании убийцы сестры ее пальцы вздрагивают и сжимаются в кулак – но не от желания отомстить за сестру, нет, а за то, что Дауд сделал с ней самой. Только она, она одна уже давно имела значение – остальные были всего лишь декорациями его жизненного пути, средствами достижения целей, и могли либо приносить пользу, либо не волновать ее. Это не значит, что она не пожалела даже о смерти Джессамины – да, что-то тяжелое и скорбное шевельнулось под ее темным, словно выкупанным в туши, сердцем, и все же это было лишь маленькой раной, порезом, но не страшным ударом. Она вскоре оправилась от этой пустяшной раны, и смерть Джессамины оставила после себя лишь глухое сожаление – и смирение. Да, она умерла. Да, Далиле было жаль. И на этом все. Смерть младшей сестры не нарушила течение ее жизни. Но ее нарушило появление Дауда – нарушило, побеспокоило и в конце концов перевернуло полностью, едва не сломав ее. Она еще помнила собственный крик, звенящий в ушах, и собственные дрожащие пальцы. Разжав кулак, она со снисходительной улыбкой скупо поаплодировала словам сестры.
– Я же говорю: дешевая драма. «Ах, как я мог! Ах, я не должен был этого делать!» Лицемерный фигляр, – последние слова она процедила едва слышно себе под нос. Как еще можно было назвать того, кто сначала делает что-то, а зачем переворачивает город с криком «Я не хотел»? Китобой не был маленьким мальчиком и должен был понимать, что он делает. Но теперь-то, получив деньги за голову ее сестры, он был в своих глазах беленьким и чистеньким – ведь он же так жалел! – С какой-то стороны – да, он поступил верно. Ведь в твоем возрасте ты уже не нуждаешься в откровениях о том, что правда – своя у каждого? Для тебя, для, видимо, него это было верно – почему бы и нет. А у меня была своя правда. Вы победили. Радуйся.
Она старалась, чтобы голос звучал небрежно, и все же, несмотря на искренность сказанных слов в них слышалась сдержанная злость – на наемника за то, что вмешался не в свое дело, и на саму себя за то, что не справилась с ним. Сжав губы, она резко, решительно кивает в ответ на слова сестры. Да. У Эмили есть Корво. Красавчик Корво – кажется, тот самый, которого они с сестрой обсуждали, еще до того, как их разлучили.
– В нас с тобой? Чего же ты боялась в детстве, сестричка? Я слегка упустила эту часть твоей жизни после того, как меня вышвырнули на улицу? – она говорила с издевкой, но, замолчав на несколько секунд, добавила: – Нет, мне и правда интересно. Без насмешек.
Она была уверена в том, что уж у ее маленькой сестренки Джессамины детство и юность были что надо – по крайней мере, до тех пор, пока она не заняла место их отца. Должно же было хотя бы ее детство быть хорошим. Далила думала, что за свой дар, за встречу с черноглазым заплатила своим детством – потому что за все надо платить. Она словно принесла в жертву самое начало своей жизни, ее основы, чтобы потом стать тем, кем она была. Но что было с Джессаминой?
Далила насмешливо улыбается – не слишком резко, хотя черты ее лица чаще всего искажались именно так, просто улыбается, но в этой улыбке видна насмешка.
– Начни теперь учить меня чистоте и доброте. О, Джессамина, не будь маленькой святой: это утомляет. Любовь, палитра моих чувств, грязь – это слишком. Да и кого мне любить, сестренка? Кто в моей жизни так уж этого стоил? Если ты все обо мне знаешь – кого я должна была любить, кроме тех, кого потеряла? Я любила тебя, но меня вышвырнули из Башни, как нашкодившего щенка, – голос Далилы на мгновение дрогнул, но она смогла справиться с собой. – Я любила свою мать, но она довольно скоро умерла. А дальше я уже не раздавала свою любовь просто так, потому что на всех ее не хватит. Ее надо заслужить. Может, мне стоило любить Соколова? – с ее губ сорвался глухой смешок. – Или этих идиоток, с которыми я поделилась силой, чтобы они приносили хоть какую-то пользу? Нет, среди них были умные и талантливые, но в большинстве своем… – она поморщилась. – Жизнь диктует нам свои условия, Джессамина. В моей жизни не было милого и заботливого лорда-защитника. Зато, – на губах Далилы заиграла затаенная, почти нежная улыбка, и она прикрыла ее на несколько секунд тыльной стороной ладони, – у меня был Чужой. И это он протянул мне руку помощи, когда все остальные отвернулись.
Из нее выросло лишь то, чему позволили вырасти. Она была розой, но стоило признать невероятным то, что роза выросла в этой грязи, без заботы и участия, вскормленная уроками о том, как понравиться и подольститься, как надавить на желания и мечты. Далила послушно подняла глаза вслед за жестом своей младшей сестры.
– Ты перешла к намекам? – Далила с шелестящим смешком покачала головой и прикрыла глаза. – Твои слова не имеют никакого значения, смысла, веса здесь, Джессамина. Что с того, если ты права, и я ненавижу по привычке? Это больше ничего не изменит. Все кончено, и от этого то, что ты говоришь, похоже на бессмысленное нравоучение ради нравоучения. Я – то, что я есть, то, что из меня вышло, то, что из меня вырастили. Из тебя вырастили заботливую и мудрую императрицу. Из меня – ведьму во всех смыслах этого слова. Единственное, что никто не смог у меня отнять – это мой талант, но, следуя твоим настроениям и стилю, я бы сказала, что и он извращен, как я сама – и направлен во вред людям.

Приподнялись и опустились тонкие брови, и Далила снова кивнула, чувствуя, как губы уже сами вздрагивают в усмешке.
– К лучшему. Значит, можно избежать объяснений.
Это и правда было к лучшему: Далила, наверное, не смогла бы, несмотря на многие годы, которые она представляла их с сестрой разговор, подобрать нужные слова, описать все то, что происходило, и что привело ее к этому месту и этой встрече. Как ни представляй это у себя в голове, в реальности на такие разговоры часто не можешь набраться мужества. И даже Далила не была уверена в том, что ее мужества хватило бы. В мыслях это звучало гордо и зло – как прозвучало бы на самом деле? Но Джессамина умерла и избавила ее от объяснений, время которых рано или поздно пришло бы, останься сестра в живых – по крайней мере, так ей тогда казалось. И все же они встретились.
– Неужели? – едко спросила ведьма, вздернув подбородок. Глаза, потухшие было, успокоившиеся, снова вспыхнули, глядя на покойную императрицу. Кривая усмешка, кривая и злая, как экзотический кинжал, появилась на ее лице, когда она смотрела на свою сестру: слишком неприятная, болезненная тема. – Искала? Значит, плохо искала. Или не так уж долго – впрочем, потом тебя начали занимать другие, более важные вещи, – желчно произнесла она, впившись в сестру насмешливым взглядом, за которым скрывалась все та же звериная злоба. – Императорский ублюдок далеко, и ее надо искать, а вот красивый и заботливый лорд-защитник – рядышком. Если ты все знаешь, сестренка, то тебе известно и то, как быстро мне стало известно о том, что меня ищет твой убийца. О твоих поисках мне известно не было.
Она иронично приподняла брови, глядя на сестру, а внутри кипело, бурлило, жгло чувство дикой ярости и бесконечной обиды – такой, как будто сестра ее в грудь вонзила стилет. И даже яд на нем не требовался: и без того было достаточно больно. Она не верила. Уже давно не верила. Когда-то давно она думала, что все обойдется, что надо дождаться, перетерпеть еще немного, и отец сжалится или уступит мольбам сестренки Джессамины, которая – Далила свято верила в это – не успокоится, пока не добьется, чтобы ее вернули в Башню. Но шли дни, затем недели, затем месяцы… когда пошел шестой, она перестала ждать. Никто не придет. Никто не разыщет ее и не приведет обратно, к младшей сестренке, которая повела себя так глупо и… по-свински! Она больше никому не была нужна, от нее отказались, выкинули, как игрушку, в которой отпала нужда. Вот как она себя тогда чувствовала – грязной, истрепанной, ненужной… даже не человеком – куклой. Далила не произнесет этих слов вслух: она ненавидит драму, а ее мысли звучат слишком драматично.
Не следовало Джессамине, если она знала, какая буря поднимается в ее сердце, говорить об этом.
Далила передернула плечами – вместо того, чтобы пожать ими, и движение получилось резким и дерганным.
– Неважно. Так или иначе, вы победили, и Эмили осталась той же, какой и была. Может, хотя бы этот ублюдок чувствует себя сейчас героем.
Недолгим будет его триумф – или что там еще могло заменить ему это чувство. Она еще не умерла и не все растеряла, и она была уверена, что даже отсюда рано или поздно дотянется до китобоя. Дотянется – и не даст ему покоя, отравит это чистое и светлое чувство от правильного поступка, отравит его разум и душу и будет терзать его, пока хватит сил. Теперь это будет единственным смыслом ее существования, и он сотни раз пожалеет о том, что сделал. О том, что оставил ее в живых.
– О, брось. Ужасная жизнь началась бы, если бы из служанок я перешла в проститутки и закончила жизнь под ножом какого-нибудь извращенца, который вскрыл бы мне живот, как китобои вскрывают левиафану брюхо. Или если бы меня изнасиловали, как малышку Клару, работавшую вместе со мной одно время – ей было четырнадцать тогда.
А Далила отделалась синяком на скуле, разбитой губой и парой синяков на животе, когда попыталась вступиться. Этот случай приучил ее помалкивать и делать свое дело, пока не стало хуже.
– Проблема в том, что я считаю, что ничего не сделала, чтобы заслужить эту жизнь. Но ты права. Здесь будет хуже. Это я уже поняла. Лучше бы проклятый ублюдок меня прикончил, – она на секунду оскалилась, как будто хотела вгрызться в шею Дауда зубами. Она и правда хотела.
Она смотрит сестре в глаза. И, плохо ли это или хорошо, но она уже знает, что скажет младшая сестренка. Она была сострадательной и нежной, и такой правильной – повзрослевшая Джессамина. Одно сталкивалось с другим, и ведьма была уверена, что своего драгоценного ребенка Джессамина ей не простит.
– Это тоже уже неважно, – она опустила взгляд и покачала головой. – Слишком поздно, Джессамина. Я больше не нуждаюсь ни в чьей любви. Маленькая Далила давно выросла и научилась справляться без нее. Не может болеть слишком долго – рано или поздно это либо убьет, либо отомрет само. Я выжила.
Сцепив пальцы в замок и скрипнув зубами, Далила все же снова подняла взгляд на сестру, рассматривая ее еще раз, по-новой, более подробно. Ей бы тоже не помешало это спокойствие, которым обладала ее младшая сестра – может быть, она обзавелась им после смерти? Кто знает. Далила не знала свою сестру, как взрослого человека, а судить о ней по тому, что она помнила о маленькой Джессамине, было бы глупо.
– Рано или поздно мы все равно сойдем здесь с ума. От скуки, тоски, отчаяния, страха, ненависти – от чего угодно.

Голос Далилы звенел – привычной ли сталью, обидой ли или вовсе подступающим к горлу комом.
– Это все, что ты можешь мне сказать? – почти выдохнула она с тихим, как будто обреченным, значащим то же, что и опущенные руки, смешком. Ее глаза распахнулись, как будто пытались найти во всем виде сестры хоть какой-то намек на то, что она шутит, что это еще не все. – Джессамина. Не держи меня за дуру, – она чуть покачала головой, хотя в груди что-то полыхнуло, когда сестра бросила ей в лицо обвинение в ревности. – Когда ты начала править, в твоем распоряжении оказались огромные ресурсы, люди, данные – этого достаточно, чтобы перевернуть весь Дануолл и найти нужного человека. Ему, – она ткнула пальцем в неопределенную точку у себя за спиной, – этому… паскудному… уроду хватило его людей – а согласись, их гораздо меньше, чем тайной полиции. Не рассказывай мне сказки, сестренка, не надо, это звучит еще хуже. Просто… в какой-то момент ты просто перестала меня искать.
Она прикрыла глаза и чуть наклонила голову. Вдохнула и выдохнула. Закусила губу, открыла глаза и снова посмотрела на Джессамину, ответив ей голосом, в котором явственно звучала горечь.
– Разве не так это выглядит? Ты нашла себе одну безродную игрушку вместо другой. Ты нашла в нем замену мне. Он поддерживал тебя – не так ли? Был добр? Помогал? Тебе нужен был кто-то, кто будет относиться к тебе, как относилась я, любила тебя совершенно собачьей, слепой любовью, и ты нашла его. Браво, – дернув щекой, Далила нашла в себе силы несколько раз едва слышно поаплодировать.
Джессамина была ее сестрой. Пускай у них были разные матери – это не имело значения, потому что любят не за кровь. Даже не будь Джессамина ее сестрой вовсе, но сведи их судьба – Далила любила бы ее, потому что Джессамину из воспоминаний ее детства невозможно было не любить. Она была… доброй. Просто доброй. Даже несмотря на то, как все закончилось.
– Все через одно место, – выплюнула Далила. – Хоть бы один честный человек, который просто смог бы порадоваться своей победе. Что же. Надеюсь, он будет мучиться еще долго.
«Как я».
Она не питала иллюзий на свой счет. Она проведет здесь много, очень много времени. Вряд ли в Бездне можно умереть, и, значит, она может провести здесь вечность, и ничего не изменится. Она будет искать любые пути вырваться отсюда, но вряд ли это получится у нее даже через пару-тройку лет. Сейчас побег из Бездны казался пустой мечтой, но кто знает… Она всегда была целеустремленной.
– Канцлер? – глухо и почти равнодушно переспросила ведьма, как будто не совсем понимая, зачем они вообще говорят о единственном везунчике в этом списке. – Если он смог ее получить, значит, он ее заслужил – логика предельно проста. Если бы мне удалось задуманное, я бы тоже это заслужила, – она с усмешкой огляделась по сторонам – здесь ли был черноглазый? А если нет, мог ли все равно слышать, о чем они говорят? Наверное, мог. – И не дури мне голову. Мы говорим не о других – мы говорим обо мне. И ты знаешь, Джессамина, прекрасно знаешь, какой вопрос я задавала себе все те годы, пока не получила метку, клеймо Чужого, давшее мне шанс выбраться из грязи.
«За что?»
Раз за разом она задавала себе этот вопрос – не вслух, разумеется, только в собственных мыслях, и билась в поисках ответа. Что она сделала?  Почему с ней поступили так? За что?
Она уже надеялась, что эта пытка подходит к концу, потому что Бездна и так сильно истрепала ее и ее чувства, и она не до конца оправилась от шока, который испытала, оказавшись здесь, осознав, что останется здесь навсегда. Но вот ее младшая сестра горделиво вскидывается, смотрит на нее, как на свою то ли прислугу, то ли еще кого-то, и снова бросает ей в лицо слова, которым лучше бы остаться не произнесенными. Слова, за которые Далила убила бы в реальном мире – убила по-настоящему, без предупреждений и пустых угроз. Потому что эти слова не должны быть произнесены. Далила сделала шаг назад, от сестры, разрывая дистанцию, как будто Джессамина могла дотянуться до нее и ударить. Яростно мотнула головой, поднимая на Джессамину тяжелый и угрожающий взгляд.
– Молчи, сестра. Лучше бы тебе замолчать. И перестать во мне копаться, потому что это начинает выводить из себя.
Она ненавидела себя не единожды. За проявленную слабость, за неосмотрительность, ненавидела свои слезы, не желавшие высыхать, когда ее вышвырнуло в Бездну, ненавидела даже остатки той глупой и нежной любви к своей младшей сестре. Хотела бы она выжечь и это! У Далилы Копперспун, художника и ведьмы, редко что-то болело. Она была сильной. Научилась быть сильной. И никому – даже ее младшей сестре – не следует лезть и топтать грязной обувью по ее душе.
– Мудро? Справедливо? – с почти искренним удивлением спросила Далила – и прыснула со смеху, а затем и вовсе рассмеялась, запрокинув голову. – Ты правда веришь в существование мудрых и справедливых правителей? Ты, бывшая императрицей? – она еще раз хохотнула. – Люди есть люди. И там, где одним людям правитель будет казаться мудрым и справедливым, другие увидят его… даже не так важно, каким именно. Но им будут недовольны. И это не считая того, что правитель в принципе может казаться мудрым и справедливым только самому себе. И кстати говоря, – с ядовитой улыбкой она смотрела на сестру, – многому ты успела научить маленькую Эмили?

Отредактировано Delilah Copperspoon (23-11-2016 21:01:18)

Не в силах больше выносить этот пафосный плач о трудностях, с которыми столкнулась несчастная Джессамина, став императрицей, Далила закатила глаза и затем в притворном сожалении – самое место в театре – заломила руки, сцепляя тонкие когтистые пальцы.
– Ах бедняжка Джессамина. Одна против всего мира. Одна-единственная святая, пытающаяся сделать лучше мир, который кусает руку, дающую еду, – она с рассерженным выдохом опустила голову. – Мне не десять лет, ты забываешь: я способна представить себе количество обязанностей правителя. А еще я знаю, что правителя делает его свита – может, просто стоило подбирать ее лучше? – голос звучал иронично, как и должен звучать, когда говоришь с императрицей, преданной ее едва ли не ближайшим окружением. – Тогда и дела императорские стали бы полегче, и…
«Мы бы не разговаривали с тобой здесь». Далила не стала произносить эти слова, хотя сестра и так наверняка знала, что вертелось у нее на языке, и все же даже для ее змеиного языка существовали свои пределы. Существовали люди, которых он тоже жалил, но не переступал какого-то порога. И то, что готово было уже сорваться, было бы лишним. Даже для сестры, которая забыла о ней. И у этого не было оправданий. Может, Далила была плохим человеком, но она и правда бы перевернула весь Дануолл, угрожая каждой пятой ищейке тайной полиции смертной казнью, если они попадутся ей на глаза, прежде чем отыщут ее сестренку – которая где-то там и совсем одна.
– Убийца – профессионал в убийствах. В том, чтобы добраться до своих жертв. Розыском пропавших и сбежавших занимаются другие, – она мотнула головой, так, что волосы могли бы ударить ей по лицу, будь они хоть немного длиннее. – А Чужой вообще никому не благоволит по-настоящему. Он наблюдает и получает удовольствие, если вдруг удается стравить своих прикормленных псов не только с крысами, но и с другими псами.
Иногда черноглазого хотелось ненавидеть. Иногда – проклинать то, что в нем когда-то проснулся интерес к ней. Иногда Далила ревновала его к другим таким же, как она, любимчикам, носителям его метки. А еще она любила его – по-своему, конечно, не как обычного мужчину, почти преклонялась перед ним, тянулась к нему и искала его святилища не только ради силы, но и ради встречи. Потому что это была своеобразная, но любовь.
– Я ставлю тебе в упрек, – зло и резко ответила ведьма, делая шаг вперед и указывая пальцем – не на сестру, а в землю, акцентируя внимание на своих словах. В свое время ее отучили тыкать пальцем в людей – одним переломом, но урок она выучила как следует, – то, что ты забыла обо мне. То, что тебе достаточно было обзавестись лордом-защитником, чтобы забыть обо мне.
Может, тогда все было бы иначе. Не разучись Далила предаваться совсем беспочвенным мечтаниям, она бы задумалась – а то и разговорилась – о том, что было бы, останься она в Башне. О том, как они росли бы вместе, и Далила бы смогла заставить Соколова обратить на нее внимание не такими омерзительными методами. Она бы рисовала карандашные карикатуры на окружающих, а Джессамина бы хихикала, прикрывая рот. И она бы никому не позволила и пальцем тронуть свою сестру. Она не была наследницей, и за ней бы не было такого надзора, и… И у нее не было бы метки. А значит, все пошло именно так, как должно было, и жалеть не о чем.
– А то, что ты говоришь – всего лишь слова. Значение имеет только результат, – она мотнула головой: что тут обсуждать? – Кто победил, тот и будет прав.
Логика, привитая жизнью разве что не на улице. Логика сильных, властных, авторитарных. Логика, как успела уже давно увидеть и понять она, тех, кто чего-то добивался. В этом мире хорошие или живут в грязи, или умирают. Так умерла и ее младшая сестра. Которой, наверное, стоило все-таки бросить в лицо слова, которые Далила удержала за зубами. Она прищурилась, недобро и зло, и чуть сжалась, собралась, как собираются перед дракой – разве что руки не подняла, не стала разминать пальцы, готовясь к удару.
– Испытываешь мое терпение, сестренка? – почти прошипела она, по-птичьи резко наклонив голову немного вбок. – Я тебя предупредила.
Что она станет делать? Никогда, ни в каких мыслях и снах она не видела себя ударившей Джессамину: это никогда не приходило ей в голову – ударить всерьез, а ведь ее уже давно не надо было упрашивать дважды и по-настоящему вынуждать ударить первой. Но, кто знает, не переучит ли ее разговор с Джессаминой? Еще несколько слов – и ведьма все-таки ударит.
– О, будь уверена, я найду, на что выплеснуть свою злость, – почти кровожадно проговорила она, глядя на сестру. Дауд. У нее будет Дауд. Она найдет способ дотянуться до него даже отсюда – не думал же он, что все будет так просто? – Пока Бездна не сведет меня с ума.
Она опустила глаза на протянутую сестрой руку, быстро, как будто ждала удара и была готова защищаться. Подумала о том, что об этом всегда и мечтала: снова увидеть сестру, вернуться к ней, прикоснуться. Но это Джессамина, похоже, тоже знала, как и многое другое. Она знала обо всех ее желаниях и мыслях – и поэтому она не могла согласиться, не имела права тянуться за этими подачками? Что Джессамина от нее хочет? Разжалобить ее? Думает, что сейчас они обнимутся, она разрыдается и признает, что была не права? Никогда! Все эти мысли пронеслись в ее голове в одно мгновение. Далила оттолкнула протянутую руку, как скользившую к ней ядовитую змею – быстро и коротко, чтобы не дать себя ужалить.
Вот каким оно стало – первое прикосновение после стольких лет. Чужой может посмеяться над ними. Над ней – и ее гордыней.
– Не пробуй даже прикасаться ко мне, Джессамина.
Что она делает? Почему она это делает? Разве не проще было бы хоть ненадолго усмирить свою гордыню, притихнуть? Чего хочет от них – от нее – Чужой, позволив им двоим встретиться здесь?

Отредактировано Delilah Copperspoon (24-11-2016 21:46:39)

«Да, конечно. Промахи. Вы с отцом совершили немало промахов». Она уже и сказать это не могла: и без того сказано слишком много, и желчь, не находившаяся свободного места в сердце Далилы, изливалась с ее языка ядом. И даже когда она не могла говорить, эта желчь жгла ее изнутри и рвалась наружу – но зачем лишние слова? Зачем ей отвечать, если в этом ответе не будет никакого смысла?
Отец. Лучше бы ей вовсе не знать, что он был ее отцом. Лучше бы ей никогда не знать, что Джессамина была ее сестрой – тогда все было бы просто. Тогда она была бы иллюстрацией распространенного прежде подобия традиции, продиктованной условиями: дети аристократии дружат с детьми прислуги, и часто эта дружба бывает выгодна и тем, и другим, потому что одни приобретают верных друзей, а другие – положение и надежду на лучшее будущее. Тогда они были бы всего лишь двумя подругами, которые с возрастом прекрасно поняли бы границу, пролегшую между ними. Тогда даже внезапная, резкая, пронзительная, как боль в сердце, разлука не разрушила ее мир до основания. Но она была ребенком и верила в любовь своей сестры – и не в любовь своего отца, потому что слишком редко видела его для этого, но хотя бы в то, что он не захочет от нее избавляться. Тогда это была бы… всего лишь жизнь. Такая, как она есть. Все было бы не так больно, не знай Далила, кем ей приходились император и его дочь Джессамина.
– Тогда я была бы Далилой Колдуин, императорским выблядком, которого все равно никто не потерпел бы на троне, – отчеканила ведьма, глядя на сестру. Ни один мускул не дернулся на ее лице, потому что она не сказала о себе ничего неприятного или неправильного. Она и правда была ублюдком, как ни крути, и от замены этого слова почти нежным по сравнению с ним «бастард» ничего не изменится. – Или ты, дорогая сестричка, тоже думаешь, что, став старше, я попыталась бы отобрать у тебя трон?
Уж скорее вгрызлась бы в горло тому, кто попытался помешать в этом Джессамине. Глаза бы выцарапала безо всяких острых и крепких когтей. Далила умела быть преданной когда-то, и это и правда была собачья преданность. Слепая и глупая. Кому она была преданна теперь, кроме, может быть, Чужого, который все равно ничего не просил? Она махнула рукой.
– Пустое в любом случае. Он бы не признал меня. Ну если только, – она выдавила из себя мучительную ухмылку, – на смертном одре.
Что же, в одном они сходились: страх – это слабость. По крайней мере страх, который не получается обуздать. Далила точно знала, что невозможно не бояться вовсе. Но также она знала и то, что страх можно взять под контроль и не дать ему убить себя. И оставалось лишь посмеяться над собой нынешней: она ведь действительно… не умерла.
– Это удача и умение, сестра. Всего лишь цепочка мизерных совпадений. Цепочка маленьких «если», из которых состоит вся история, но которые уже ничего не значат, потому что эта история не терпит сослагательных наклонений. У… – это имя отдавалось в ней мучительной болью, как будто убийца сестры пронзил клинком и ее, – Дауда был дар от Чужого, и он сумел им воспользоваться. У твоего лорда-защитника этого дара не было. Это – и еще какие-то мелочи, условия, обстоятельства – и мы имеем то, что имеем. Дело не в расположении. Я сама была виновата в том, что позволила себя победить. Соколов же – всего лишь распутный козел. Мне всегда хотелось думать, что Чужой просто считает, что гадливость его характера перевешивает его достоинства.
Она всегда брала все на себя. Если она добилась того, чего хотела – значит, приложила достаточно усилий. Если что-то пошло не так – значит, это она не досмотрела, не додумала, не доработала. Нельзя было доверять ведьмам действительно ответственную задачу – задержать Дауда, не дать ему добраться до поместья Бригморов, по крайней мере, пока для него не будет слишком поздно. Надо было уничтожить его – уничтожить, не слушая просьб ее «сестер», к которым она, друг размягчившись сердцем, решила прислушаться. Сестры. Какое смешное слово. Впрочем, иногда она была к ним мягче даже в собственных мыслях – должна же она была тепло относиться хоть к кому-нибудь в своей жизни. И тогда она не просто играла роль авторитарного, но все же ищущего добра для своих подопечных покровителя – она была такой. Она хотела для них лучшего. Потому что даже ей иногда нужно было отдать немного тепла, которое она тянула из них. Они все боготворили и обожали ее.
– Джессамина, – она тихо рассмеялась, на несколько мгновений оскалив зубы. – Ты только что сказала мне, что знаешь все. Ты не смогла бы меня не узнать, – она прижала к губам костяшки согнутых пальцев, как будто пыталась остудить себя прохладными пальцами, и снова посмотрела в сторону. Она не могла выносить вида мертвой и снова воскресшей сестры слишком долго. Не могла понять своего к ней отношения. А ей нужна была определенность. Отняв пальцы от губ, она покосилась на Джессамину. – Они подвели меня. Это они не дали мне действовать решительно. Они не смогли остановить Дауда. Они позволили случиться этому со мной – мне больше не за что их любить. Некоторые из них были дороги, но никто из них не помешал ему, и он прошел через все поместье, населенное моими «сестрами», и добрался до меня. И больше, здесь, они мне не нужны. Пусть горят.
И все же она должна была действовать сама. Они подвели ее, и пусть теперь выкручиваются сами, если кто-то остался в живых, но Далила четко, даже слишком четко, видела во всем случившемся свою вину. Это была ее слабость и ее ошибка. Нельзя было ни на кого надеяться.
– У тебя в голове достаточно правды, чтобы выбирать. Или чтобы не говорить. Здесь – ты не просто инструмент, а все та же Джессамина Колдуин, которую я знала, но с поправкой на те годы, что я тебя не видела.
«И я буду нападать, если ты меня вынудишь. Потому что такова моя природа». В ней было что-то… животное. Как будто она была не только человеком, но ощущала в себе что-то от собаки с ее преданностью, от певчей птицы, чью песню нельзя изменить, как ни старайся, и от крысы, которую нельзя загонять в угол, если не хочешь, чтобы она вонзила зубы тебе в ногу. Но птичьего в ней было очень мало – гораздо меньше, чем собачьего или крысиного.
Джессамине, должно быть, редко отвечали ударом на прикосновение. Далила снесла немало ударов в своей жизни – немало и нанесла, и чувствовала себя сейчас озлобленной дворнягой, вылетевшей на породистую собаку, которую добрый хозяин не заставлял ни с кем драться, хотя вроде бы и зубы есть, и когти. И ей, дворняге, она в общем-то тоже ничего не сделала, но злоба есть злоба и привычка есть привычка. И, конечно же, еще есть гордость. Она не могла поступить иначе, зная, что сестре известно, как бы она хотела простого… чего? Примирения, разговора? Но не этого.
Выдохнув, она отступила еще на два шага, когда Джессамина отвернулась, чувствуя непреодолимое желание раствориться в Бездне, перенестись подальше отсюда, сбежать и больше никогда не искать тени прошлого в этом месте. Она выравнивала свое дыхание, но продолжала стоять на месте: она не побежит. Не от своей неженки-сестры. Это означало бы признать за собой еще большее поражение. А ей уже хватит поражений. Она провела рукой по волосам, выпрямляя, наконец, спину готовой к нападению или обороне дворняги – пригладила волосы, как будто гладила себя по вздыбленному загривку. Она могла бы извиниться. Сказать, что она не хотела… чего? Она уже сама не сможет сказать себе, чего действительно хочет, а чего нет. Далила со вздохом опустилась там же, где стояла, подобрав под себя ноги: теперь можно не волноваться ни из-за костюма, ни из-за того, как она при этом выглядит. Она не успела еще слишком далеко отойти от того края, с которого едва не сорвалась во время своей истерики в Бездне. Ей нужно было… время. Наверное, время. Возможность прийти в себя.
– Я выберусь отсюда, – тихо и зло произнесла Далила, глядя куда-то мимо сестры. – И первым делом навещу этого ублюдка, если к этому моменту он все еще будет жив.

«Моей Далилой», – беззвучно повторили за Джессаминой ее губы и на несколько секунд исказились в усмешке – скорее грустной и болезненной, чем насмешливой. «Моей Далилой». Это звучало так сладко, что причиняло боль. «Моей Далилой». Это было той мечтой, которой никогда не суждено было сбыться. «Моей Далилой».
Джессамина умела смягчать, сглаживать острые углы – даже такую правдивую грубость своей старшей сестры. Не было ни капли вранья в том, что сказала Далила, говоря о своем положении, но куда как приятнее быть просто сестрой настоящей наследницы, чем императорским ублюдком, хотя в сущности ничего от этого не меняется. Джессамина получила бы худую, высокую, острую и даже злую на язык тень за своим плечом, которая никому не дала бы ее в обиду. И как легко было бы не соблюдать некоторые правила этикета, играя на своем низком происхождении – чего можно ждать от дочери служанки, да еще и художника? Хороших манер? Не смешите.
Жаль, что все так получилось. А может, стоило пожалеть и о том, что ради дара Чужого, поставь ее снова в начале ее жизненного пути, Далила согласилась бы вновь разлучиться с сестрой и пройти через все то, что ей пришлось пройти. Черноглазый знал, на что ловить, и с его крючка было невозможно сорваться.
Передернув плечами, Далила подумала, что не так уж важно, как именно они определяют эти случайности – главное, что они существовали. Вся жизнь – это череда того, что случилось, и сожаления о том, что могло бы произойти, но так и не произошло. Факт есть факт – случайности сложились в то, что они обе теперь имели. И она усмехнулась высокопарному сравнению, не спеша, впрочем, отрицать его верность. Нет, сестра была права в своем сравнении и во многом из того, что говорила: Далила не питала никаких надежд по поводу того, кем была на самом деле. Она уже давно не нуждалась в убеждениях о том, что она хорошая и непонятая. Она – та, кто она есть, и она умеет принимать себя именно такой. И любить, ценить себя именно такой. Но говорить о том, что из нее получился хороший человек? Нет. Однако этот мир не делал различий между плохими и хорошими: и те, и другие имели право на жизнь. Они с сестрой были черным и белом, и в этом, несомненно, печальном конце была своя красота.
– В этой жизни я уже успела понять, – медленно произнесла ведьма, – что насилие чаще всего является самым быстрым и действенным решением большинства проблем. И что иногда к нему надо переходить сразу, не размениваясь на мелочи.
Только иногда коса находит на камень, и надо уметь определять тех людей, которые станут именно таким камнем. Дауд был ее ошибкой – для него не нужно было искать ни предупреждений, ни явных угроз, и насилие должно было быть настоящим. Смертельным. Такого, как убийца ее сестры, сложно поймать, и сломанный палец его только разозлит. Его нужно было убить – или не позволить себя найти, но сделать это молча.
– Может, и не нам. Но я знаю, что пусть он гений, он еще и старый козел, в ученицы к которому я выбилась через постель. И все мои чувства требуют хотя бы в своей голове думать о том, что справедливость восторжествовала хотя бы на этот раз, и я стала интересна Чужому, а великий Соколов – нет.
От него несло кислятиной, и все эти бутылки, между которыми порой приходилось пробираться… Это не было самым страшным, что с ней произошло, и все же это было неприятно. От этих воспоминаний хотелось поморщиться и вытереть руки.
– Опять твоя патетика, Джессамина, – она улыбнулась насмешливо и вместе с тем почти нежно – как ребенку, который рассказывает явные небылицы, но небылицы безобидные и даже забавные и милые. – Как, скажи на милость? Я всегда знала, как ты выглядишь, потому что трудно не узнать лицо, которое смотрит отовсюду, и которое так любит народ, но ты… Мы были детьми, когда виделись в последний раз. Слишком многое изменилось – как внешне, так и внутренне. Если хотя бы на несколько лет позже… И то мне не очень в это верится.
Она покачала головой, даже не слишком злясь на красивые слова своей сестры. Это ведь и правда невозможно. Но Джессамина в своей мягкости надеялась заставить ее поверить в обратное. Поверить в то, что… что? Сердце подсказало бы? Что-нибудь в этом роде. Почему бы и нет? Это звучало достаточно красиво даже для Далилы. Даже несмотря на то, что она все равно не верит в эту красивую сказку.
Из горла Далилы вырвался горестный смешок, и она не успела прикрыть рот рукой.
– Это уже крах. Все это уже не имеет значения. Я могу даже проклинать их, но отсюда никакие проклятия не дотянутся до тех, кто не смог уберечь ту, кому они обязаны всем, что имеют. У нас с тобой разное видение мира. С моей точки зрения старания не стоят ничего, если не был достигнут нужный результат. Как чужие старания, так и мои.
Она всегда предъявляла себе высокие требования. Как и положено талантливому человеку. Как положено той, кому Чужой подарил свою метку. Как положено императорской дочери. И она заставляла себя тянуться к поднятой планке, потому что она… она просто должна. Как должны и те, с кем она поделилась своей силой. От них требовалось не так много в тот злополучный день – защитить поместье и не дать никому помешать ей провести ритуал. Они с этим не справились.
– Да. Не знала, – согласилась Далила. И добавила: – Не видела тебя вблизи. Не говорила с тобой.
Гнев схлынул волной, когда Джессамина поправила ее, хотя часто бывало и наоборот. Но сейчас слова младшей сестры послужили волнорезом для ее злости. И может, все то, что сгустилось у нее в груди, опасное и озлобленное, просто выжидало подходящего момента и накапливало ярость по капле. Она не знала. Но она знала, что этот разговор слишком много разбередил в ней, и она не знает, что с этим делать. А в своей жизни Далила Копперспун должна знать все.
Время.
– Опять подслушиваешь мои мысли? – сейчас, когда гнев схлынул, и она ждала новой волны, Далила не хотела злиться на это. Может, пока у нее просто не было на это сил. Наблюдая за сестрой, она со вздохом обхватила себя за плечи. – Значит, мне потребуется вечность, чтобы выбраться отсюда.
Далила твердо знала: всегда надо ставить себе цель. Четкую и ясную. Именно за такую цель можно рвать зубами, если потребуется, именно ясной цели можно достигнуть. Когда ты не знаешь, чего хочешь на самом деле, ты ничего не достигнешь. И сейчас она четко и ясно хотела выбраться отсюда. Теперь осталось раздробить эту цель на более мелкие, на своего рода ступени – то, чего ей надо достичь, чтобы была выполнена главная цель.
– Джессамина, – после недолгого молчания позвала она, не глядя на сестру, и лицо Далилы ненадолго разгладилось, не искаженное сейчас жаждой мести. – Мне жаль, что тебя… – она не знала, какие слова можно подобрать: все они звучали глупо и фальшиво. – Жаль, что ты умерла.

Отредактировано Delilah Copperspoon (26-11-2016 10:57:27)

Губы Далилы дрогнули в улыбке, в согласии. Способ и правда не был обычно самым зрелищным и изящным, но он и нужен был именно для того, чтобы стать действенным, и после него не требовались никакие другие усилия. Разом, быстро – и навсегда. Разные способы воздействия применяются в разных условиях – всегда надо выбирать то, что уместно.
– Есть люди, с которыми работает только один из способов: либо только насилие, либо даже ни намека на него. Есть ситуации, в которых возможен только один вариант. Все, как всегда, сложно. Что касается того, чтобы сохранить чью-то жизнь… иногда милосерднее убить, а я не слишком жестока, – она улыбнулась, как улыбаются придворные дамы, скрывая пряча яд за сладостью слов и выверенной, выученной улыбки.
Она всего лишь была из тех людей, которых ни на секунду не пугала необходимость прибегать к крайним мерам – она всегда рассматривала их наравне со всеми остальными. А может, она просто уже давно не ценила чужую жизнь и больше не примеряла на себя чужую боль – а прежде часто словно прикладывала к себе чужие страдания: смогу ли выдержать, перенести то же самое? Потом она задавала себе вопрос «Смогу ли убить, если потребуется?» Несколько первых смертей закаляют, делают нечувствительными к таким вопросам и терзаниям. Жизнь сорвала с нее ненужные покровы излишней чувствительности, как и многое другое. Далила повела плечами, как будто отмахиваясь этим скупым движением от слов сестры: кто она такая, чтобы влиять на решения Чужого? И все же в ней теплилось слабое чувство надежды на торжество справедливости, на то, что хотя бы в этом ей никогда не придется завидовать Соколову: он был лучшим художником, он изобретал то, что ей даже не пришло бы в голову, он был известен, он был… обладал всем тем, чего алкала она сама. И все же это она носила на своем теле метку Чужого, а Соколов годами пытался добиться хотя бы тени интереса черноглазого – и был впервые бессилен.
Всегда ли ее сестра вела себя как святая, притчи о которой должно рассказывать из века в век? Народ любил ее, но неужели она всегда была такой? Сострадательной, готовой рассказывать красивые сказки, лишь бы утешить чужую душу – даже душу, принадлежащую той, кого ей теперь не зазорно будет проклинать. Она и ждала проклятий, потому что матери не прощают так просто вреда своим детям – или хотя бы попыток причинить этот вред. Но Джессамина и в этом была святой. В этом и во многом другом. Далила с усмешкой покачала головой.
– Глаза… Я даже не буду высмеивать это.
Что еще она могла сказать? Если сестренка решила убедить ее в том, что все равно узнала бы ее после… неужели, уже двадцати лет? – то она не станет спорить. Чего ради? Джессамина от чистого сердца пытается сделать ей приятное, а таких людей не так много – ее ковен обожал ее, но как можно быть уверенной в их любви, когда знаешь, что для начала наделила их силами, поднявшими их над обычными людьми? К тому же сама она плохо помнит отцовские глаза. Это Джессамина была наследницей и настоящей дочерью, а она – всего лишь ученица пекаря, и незачем ей видеть императора. Далила усмехнулась. Она и отцом-то его называть толком не умела, даже в собственных мыслях.
– Не бойся, – еще одна, уже более кривая усмешка. – По этому пути точно никто больше не пройдет.
Если ей удастся вырваться отсюда, она сама вряд ли пойдет по тому же пути. По сути теперь такой вариант пришествия к власти был отбракован и отставлен в сторону. Но всегда есть другие пути – их много, очень много, начиная от прямых и заканчивая узкими, сложными и запутанными. А если она что-то задумала, то она добьется своего. Рано или поздно. Это было частью ее натуры. Далилу можно было даже не очень фигурально бить палками, но она бы продолжила ползти к намеченной цели – если для этого нужно подставиться под палки и нет возможности их обойти. А она уже однажды поставила себе цель: заполучить власть, раз ее сестра так рано умерла.
– Но язык-то ты свой контролируешь? – с веселым прищуром спросила ведьма. Надо же, императрица, у которой умение подбирать слова и знать, что стоит говорить, а что нет, не может сдержать рвущуюся наружу правду – случись с ней такое во время правления, и ему наступил бы конец. – По крайней мере здесь…
Хочется уронить кажущуюся слишком тяжелой голову на руки, или просто лечь прямо здесь и лежать – и ни о чем не думать, ничего не делать и ничего не пытаться изменить. У нее уже случались приступы такой слабости, когда хочется отпустить все, перестать упрямо грызть крепкий поводок, на который ее посадили, заточив здесь. Силы порой оставляли ее, и хотелось то ли плакать, то ли смеяться над собой самой – вот что с ней делала Бездна. Но она продолжала сидеть и держать спину прямо, пытаясь успокоиться, вернуть холодную голову.
– Где еще, Джессамина? Так уж все сложилось, что это была единственная возможность встретиться, – Далила выдавила из себя очередную усмешку. – Мы были слишком далеко друг от друга.

Отредактировано Delilah Copperspoon (27-11-2016 20:23:23)

Если Джессамина хотела ударить ее, не поднимая руку и даже не приближаясь, то у нее это получилось. Ее слова подействовали на ведьму, как пощечина, и она даже сделала шаг назад. На несколько секунд перехватило дыхание, сдавило горло, и Далила, приходя в себя, машинально пригладила волосы. Она не заслужила таких слов. Она многое заслужила – проклятия, обвинения, попытки давить на совесть и разговоры о родной крови, разговоры об излишней жестокости, потому что она не была хорошим человеком, уже очень давно не была. Да, она многое заслужила. Но это – нет. Она не станет даже в собственных мыслях бросаться красивыми словами о том, что скорее всадила бы клинок в собственное тело, но не позволила бы этому случиться с Джессаминой – она вообще старалась с осторожностью обращаться со слишком красивыми и громкими словами. Но она точно знает, что, несмотря на все то, что превратило ее и Джессамину в две противоположности, в черное и белое, она бы никогда не напала на нее. Сестричка Джессамина – она до сих пор помнила, как эти слова слетали с языка, хотя последний раз это было, еще когда она сказала: «Сестричка Джессамина найдет меня». Она любила свою сестру, и даже мысль о том, что сестренка не стала ее искать, не могла вытравить эту любовь из ее сердца. Иногда ей казалось, что именно эта детская привязанность, необычайно сильная и крепкая, не позволяла ей слишком привязываться к другим людям, появлявшимся в ее жизни – даже если эти люди были к ней добры.
– Ты несправедлива ко мне, Джессамина, – качнув головой, она опустила взгляд и зажмурилась, словно пытаясь отбиться от роя мыслей, загудевших в ее голове после неосторожных слов сестры.
Ее отношение к сестре было… сложным. Иначе не скажешь. Слишком сильно все запуталось, и вряд ли когда-нибудь они смогут все распутать. Все зашло слишком далеко.
– Это несложно, сестренка, – она чуть повела плечами. – Хоть он и был нашим отцом, ты видела его не в пример чаще, – вздох. – Не нужно много времени, чтобы сказать доверчивой дурочке, что когда-нибудь она станет принцессой – а затем снова с глаз долой. На кухню – а где мне еще быть? – она позволила себе смешок, в котором – самую малость – чувствовалось что-то похожее на истеричные нотки.
У нее многое отобрали, но бывали моменты, когда Далила думала, что у нее отобрали все. У них с Джессаминой был один отец, но настоящим отцом он был только ее младшей сестре. У нее была любимая младшая сестренка, но Далилу выкинули из Башни. У нее была мать, но она умерла. У нее… что еще у нее было тогда? Надежды? Что же, надежды отправились на тот же костер, что и все остальное. Ей было за что ненавидеть целый мир, потому что невозможно обвинить во всем одного человека.
– А… – губы дрогнули в так и не исказившем лицо оскале, и Далила отмахнулась от слов сестры. – Твоему лорду-защитнику не впервой возиться с маленькими императрицами.
Нет, теперь маленькая Эмили получила свой хороший конец для своей маленькой страшной сказки. И, как и положено концу любой сказки, злодеи в нем были наказаны, а будущее виделось так же явно, как линия горизонта за пределами Дануолла. Джессамина ведет себя как наседка. Если ее дочь хоть немного похожа на нее, на лорда-защитника, которого она любит ровной и неугасимой любовью, и… может быть, на нее, тоже связанную с девочкой кровными узами – она не пропадет. Особенно под крылом у Аттано, который не дает ее никому в обиду. И к тому же самая страшная опасность миновала. Потому что это она, и никто другой, ничто другое, была самой большой опасностью для этого ребенка.
Еще несколько движений рук – когда она не знает, что делать, как отвлечься, она проводит ладонями по волосам, приглаживает их, поправляет. Сейчас она разбита и повержена и только ищет пути снова встать на ноги и взять реванш.
– Слова бывают разными, Джессамина. Большинство из них застревает в крепкой шкуре, но всегда можно найти то, что прошьет ее насквозь. Нет ничего, что нельзя ранить или повредить.
Ее задели слова сестры. И были и другие слова, которые задевали ее. Ее задевало, когда Соколов смеялся над ней и ее первыми попытками писать под его чутким руководством. Со временем они научились понимать друг друга, и не просто так в ее сердце до сих пор была как ненависть, так и преклонение перед этим человеком. Иногда все было… не так плохо. Иногда. Обычно он был таким же, как и всегда, со всеми – пьяным, мерзким козлом. Первое время вдали от Башни ее задевали комментарии ее внешности и… разные предложения. Ее задели слова ее первого мужчины, казавшегося таким ласковым, но оказавшегося последней сволочью. Но как не может болеть бесконечно, так не могут похожие на ос слова вечно впиваться ей в кожу. Кожа затвердела, и со временем она уже не придавала значения словам. Ее статуи были идеальным ее представлением о себе – красивые и крепкие. И ни одно насекомое уже не проткнет ее кожу.
– Ты так наивна, Джессамина. От меня решили избавиться. Думаешь, так просто было вернуться? Думаешь, я не пыталась? Думаешь, те, кто выбросил меня, не знали, что я попробую вернуться? Ничего не предприняли?
Сильный и звучный голос изменил ей, и Далила говорила тихо, сдержанно – как будто силы берегла.
– Ну же, ты же все знаешь! – выкрикнула она, глядя на сестру. – Скажи мне!

Отредактировано Delilah Copperspoon (02-12-2016 23:34:06)